Собаке — собачья смерть

Он был совершенно искренен. В этот миг он и правда забыл, каким на самом деле помнился Марсель — дававший тумака ни за что ни про что, убивший камнем матушкину курицу, Марсель чужой и неприятный. Прошедшее прошло, мир изменился вместе с людьми, больное исцелилось, иссохшее оросилось. Это был земляк из Мон-Марселя, один из наших, и Антуан-диакон, спустившийся навестить родное село с вершин своей новой жизни, уж так-то был рад его видеть.

— Для проповеди вы, значит, явились? — скромно допытывался Альзу-младший, и Антуан подавил усмешку. Вот же перепугались, бедные, двух белых хабитов! А уж Марсель и подавно, у него ведь — страшное дело — отец в тюрьме, инквизиция всюду мерещится… Надо его поскорей утешить.

— Для проповеди, только для проповеди, сам Господь будто подсказал, что вы тут остались в пасхальное время — и без священника.

— И надолго ли к нам? — почтительно бубнил Марсель, выглядывая из-под густой шевелюры, как стеснительный пес из-под куста. Явно не мог придумать, наравне со всеми, как будет правильней держаться с новым, белорясным и бритым Антуаном.

— Нет, к сожаленью, ненадолго — нас с отцом Аймером в монастыре ждут со дня на день, может, и на завтра не останемся — приор будет гневаться. И капитул так велел!

Антуан, разливаясь соловьем, сыпал роскошными монашескими словечками — приор, капитул — чувствуя наконец, как все становится по местам, как два несочетаемых куска жизни — до и после — наконец срастаются: Антуан из Мон-Марселя и брат Антуан из Жакобена оказались одним и тем же человеком.

— Так это вас прямо из Тулузы и послали к нам в Сабартес? В самый Мон-Марсель отправили с проповедью нам, грешникам?

— Ну, не вовсе так, — счастливо болтал Антуан. — Назначение-то было по Тулузену и Фуа, а в Мон-Марсель мы, можно сказать, Святым Духом забрели. Я собрата упросил завернуть с дороги на пару дней — сильно мы не опоздаем, а мне так-то захотелось своих повидать и вам послужить — вам, земляки!

— Так это, стал быть, никто и не знает, что вы с… отцом Аймером тут у нас гостите-проповедуете?

— Ну, по возвращении мы, конечно, от приора того не скроем — послушание, друг Марсель, это дело спасения, — карие глаза Антуана лучились радостью собственной нужности, — но поначалу такого намерения мы и правда не имели, так что в Тулузе да, никто ничего…

Громкий и весьма тревожный оклик прервал такую приятную и доверительную беседу старых недругов, Божьей волею обращенных в приятелей. Антуан досадливо обернулся — чтобы нос к носу увидеть лицо, которое видеть было изначально радостно, куда отрадней, по правде сказать, чем Марселево. Гаузья, сестра Альзу-Старшего и Марселева тетка, влезла между собеседниками, оттесняя племянника с непонятной настойчивостью.

— Брат Антуан, простите Бога ради, мне б исповедаться!

Сын Россы всегда любил эту женщину, еще в бытность ее доброй девушкой, всегда готовой поддержать молодую вдову с двумя детьми на руках, подкинуть свежую лепешку на Всех-Святых, поделиться маслом для рыбы… Именно Гаузья сидела порой дома с больной Жакоттой, Антуановой сестренкой, пока они с матерью мыкались в поле с почти непосильной «вдовьей долей» работы. Красивая, бойкая и веселая Гаузья была предметом первых и невольных Антуановых мечтаний, когда он, еще не знавший, что призван к безбрачию, мучительно превращался из мальчика в отрока. Он даже нешуточно вздохнул пару раз, когда ее выдали замуж в Прад. А за кого выдали — сейчас не мог и вспомнить.

— Прости, Гаузья, исповеди слушать я пока не вправе, я только диакон, — в третий раз за день повторил он с глубоким сожалением. — Вот сейчас отец Аймер исповедует… Он за сегодняшний день всех до единого выслушает, непременно! Даже не тревожься, успеешь!

— Тогда… — Гаузья яростно — или так показалось Антуану? — оглянулась на племянника. — Тогда хоть поговорить бы, Ан… Брат Антуан, ваше преподобие? Поговорить бы малость, побеседовать?

— Вообще-то мы с госпо… братом Антуаном и без тебя тут беседуем, — Марсель в свою очередь теснил свою тетку, злясь не без причины. — Обожди, как закончим, а то не лучше ли и втроем поговорить — ты меня, что ли, стыдишься?

— Да и впрямь, потолкуем вместе, земляки мои, — Антуану ужасть как хотелось всех примирить. — Расскажи, Гаузья, как твоя-то жизнь, как семья, что в Праде?

Признаться, глубокие тени на лице женщины, морщинки сеткой вокруг глаз, бедность наряда — ранняя тетушка, вчера только бывшая девушкой — все это и без слов говорило, что не слишком хорошо дается Гаузье несение семейного креста. Антуан, хоть и был монахом, не мог не заметить, как изменилось ее тело — где обвисло, где согнулось… и улыбается она теперь только губами, не глазами и всею собой, как в прежней жизни, когда оглушительный хохот Гаузьи в Мон-Марселе был прославлен примерно так же, как гулкий лай овчарки по имени Черт.