Собачий бог

«Жди!». «Домой!». «В лес иди, в лес… Сделай логово… Охоться на зайцев… Ты будешь свободен от Хозяев, ты будешь сам себе хозяин», – это был не шепот, не приказ. Это было похоже на голос матери, давно позабытой матери, которая его, слепого, вылизывала и подталкивала к соскам, разбухшим от молока. Тарзан от этого смутного, как небыль, воспоминания даже взвизгнул по щенячьи и поскребся лапами.

И снова, опомнившись, поднял голову.

Глухой черный лес. Скрипят старые стволы, и где-то поверху гуляет ветер, сбрасывая с хвойных лап пригоршни снега.

Тарзан фыркнул, помедлил, и лег, стараясь устроиться поудобнее.

«Жди!» – приказал кто-то так близко, словно стоял рядом. «Домой!» – пощекотало ухо. Тарзан взглянул на звезды и неожиданно, пугаясь самого себя, тихонько завыл.

И чей-то другой, чужой, противный голос, присвистнул среди дальних черных стволов и захохотал.

Верховья Нар-Югана

Степан Айгин уже несколько дней не разжигал очага, не варил ни рыбы, ни мяса. Лежал, укрывшись шкурами, и глядел в едва различимое, полностью заплывшее льдом окошко.

В избушке было холодно. Иней лохмами свисал из углов, ледяным потоком стекал с подоконника, бородатился из невидимых щелей в потолке, – там, куда было выведено железное колено дымохода.

Степка был болен. Но знал, что эту болезнь могут вылечить лишь холод и голод.

Эту избушку построил его дед, которого тоже звали Степкой. А до этого здесь стоял шалаш, в котором жил прадед Степки, шаман Айго. В те времена племя Белого Колты было многочисленным и свободным. Его угодья простирались от верховьев Кети до Каза, а охотники смело ходили и на восток, добираясь до земель Великого Энка, и на запад – до матушки Оби.

Теперь все не так. Теперь не осталось никого из родичей, и даже никого, кто еще мог бы поговорить со Степкой на родном языке. Последней была охотница Вперед-Идущая-Крылатая. Но ее никто так не называл, да никто и не знал ее настоящего имени. Для всех она была Катькой Буратаевой, одинокой вдовой, жившей в глухомани, где человеческого следа не встретишь. У нее была избушка, и несколько охотничьих заимок. По временам она выходила из тайги, приносила шкурки соболей и белок, покупала соли, спичек, керосину, охотничьих припасов, муки – и опять исчезала на несколько месяцев.

Ее дети разъехались кто куда. Младшенькую, Маришку, видели в аэропорту Верхневартовска. Там она жила, выклянчивая у пассажиров и летчиков выпивку. Пила все, что давали. И хорошо, когда давали одеколон: а то пошутят – такого поднесут, что глаза на лоб полезут. Она пила и денатурат, и даже однажды – ацетон. Уползла в болота, начинавшиеся почти сразу за поселком авиаторов, отлежалась там, оклемалась, – и опять появилась на привокзальной площади. Живучая, однако.

Скоро и она умрет. Старшие-то давно, видно, сгинули, ушли в Нижний мир. Весь народ Колты ушел туда. Никого не осталось… Один Степан еще и помнит, знает про Время Торума. И это время закончится на нем.

Тогда земля перевернется, поменявшись местами с небом, и живые станут мертвыми, а мертвые – оживут.

Так думал Степка, кряхтел, ворочался в бессонные ночи и знал, – все это может быть, а может и не быть. Совсем другое всё стало. Мир другой. Речка другая. Рыбы попадаются с тремя глазами, двухголовые.

А дичь в тайге бьют со страшных крылатых машин. Бьют, матерясь, ничего и никого не жалея. Степка знал, что когда наступит конец времен, этих людей ничто не спасет. Их души будут заслонены душами страшных живых машин, механизмов. Всех, которые вгрызаются в землю, достают ее живое черное нутро, качают его, выплескивая на тысячу шагов вокруг. Всех механизмов, которые валят живой лес, губя бессмертные души деревьев. Тени машин упадут на тени умерших людей, пришедших в тайгу не с миром. Заслонят их. И не станет живых душ.

Может, так будет. А может, и нет.

Надо было приготовиться к последнему плаванью. Разрезать штаны, навязать узлов, таких, чтобы нельзя было развязать: на мертвецах когда-то крепко-накрепко завязывали одежду, чтобы душа его не смогла выйти из тела, вернуться в Средний мир и бродить неприкаянной, пугая живых.

Но сил не было.

Вздыхал Степка и понимал одно: смерть приходит, однако.

Черемошники

– Але-он! Але-он! Але-он!.. – заунывно слышалось с улицы.

– Слышишь? – Сказала баба. – Опять твой жених пришел.

– Ну и что, – сказала Аленка.

Баба помолчала. Раскатывала тесто на пирожки. Сегодня выходной, к вечеру дети приедут с семьями, угостить надо будет.

– Але-он! Але-он!.. – заунывно звал мальчишеский голосок.

– Ну, чего кричит… Выйди к нему, что ли.

– Не пойду, – сказала Аленка; она рисовала фломастерами картинку, сопела, вытягивала язык от старания.

– О-ох, художница… – вздохнула баба.

– Але-он! Але-он!.. – глухо ныло за окном.

– Да чтоб ты пропал! – не выдержала баба. – Иди скажи, что не выйдешь – а то ведь до вечера звать будет.

Аленка послюнила фломастер, старательно подрисовала зайцу усы и вздохнула:

– Сейчас скажу.

Она отставила рисунок, критически оглядела его.

– Ох, художница! – уже сердито сказала баба. – И пальцы все вымазала, и нос… Вон, даже язык синий!