Собачий бог

Мохнатая рука спряталась в складках скомканной холстины. А другая — теплая, человечья, — погладила Матрену по круглому горячему заду.

— Опять? — Матрена повернулась. — Ох и ненасытный ты стал, Николаюшка!

Снова были жаркие ласки, и в синее заиндевевшее окошко молча заглядывала луна, но и она не могла помешать двоим, сопевшим и стонавшим в избе.

А потом Матрена уснула. И мохнатая рука появилась снова и гладила ее по голому животу, по бёдрам, и ласкалась, ласкалась. Матрена спала, причмокивая во сне, в котором ее Николай был царским сыном, заместо юродивого Алексашки, и ласково смотрел на нее и повторял не своим — чужим, толстым голосом: «Матренушка, сыночка мне роди… Матренушка, выкорми… Вырастет сыночек, выйдет в поле, обернется зверем вольным лесным и пойдет в поля, в лес, и все зверьё лесное поклонится ему. А кликнешь — вернется. Человечий бо сыночек будет. И лесу родным, и человеку…»

В глухую ночь подняли собаки неистовый лай. Такого еще не было — словно взбесились. Иные хозяева выходили, пинками загоняли собак в конуры. Собаки, исходившие лаем, огрызались.

И вдруг стихло.

Николай, сидевший на крыльце — упарился, охаживая палкой кобеля, — замер. Черная фигура показалась в конце улицы. Быстро-быстро, будто не шла, а летела, скользила от двора ко двору. Возле иных дворов замирала. В иные и входила (собаки молчали), и даже заглядывала в окна.

Так прошла всю деревню. Задержалась у избы Николая. Николай, открыв рот, глядел на незнакомца. Был он согбен, седая борода словно светилась в лунном свете. Николай даже разглядел глаза — не ласковые, но и не враждебные. Глянул на Николая, помолчал, вздохнул, — и вдруг исчез.

В избу Николай вполз задом, на четвереньках. Опрокинул жбан с квасом. Ругнулся.

Матрёна спала.

Не помня себя, забрался Николай в постель, прижался к теплому боку Матрёны. Зажмурился.

Так и уснул. И знал: в окошко глядеть нельзя, не надо. Там он стоит, незнакомый. Ждет чего-то. Смотрит…

Черемошники. Декабрь 1994 года

Однажды возле ворот остановился грузовик. Веселые мужики вошли в избу, сели за стол. Один выпил с хозяином самогона — хозяин гнал сам, не доверяя магазинной водке, поэтому все внешние грозы — эпохи трезвости и эпохи моря разливанного — его в этом смысле не касались. Шофер не пил — не положено; вышел во двор, подошел к будке Тарзана. Собака лежала, не шевелясь, на своей подстилке. Только шевельнула сухим носом, приоткрыла и тут же зажмурила слезящиеся глаза.

Шофер присел на корточки.

— Ну что, белоглазый? Устал, поди, на цепи?.. На волю-то хочешь, а?..

Тарзан насторожился. Он почувствовал в ласковом голосе запах грядущей непоправимой беды.

И когда шофер протянул руку — погладить — на загривке Тарзана приподнялась шерсть. При этом сам Тарзан оставался недвижим и спокоен.

— Э-э, да ты с характером!.. — Шофер убрал руку. — Не зря хозяин от тебя избавиться хочет…

Потом во двор вышли все четверо — Хозяин, Хозяйка и двое приехавших мужиков.

— Ишь, смотрит-то как… — не выдержала Хозяйка.

Хозяин молча снял с крюка поводок и Тарзан напрягся, даже коротко тявкнул: этим поводком его, бывало, охаживал хозяин. Но Хозяин не собирался бить. Он даже как-то непривычно ласково потрепал ему ухо. Отстегнул карабин цепи от ошейника. Пристегнул поводок.

— Ну, пойдем.

Хозяйка вздохнула и даже приготовилась вытереть глаз краем передника.

— Ну! — прикрикнул на нее Хозяин. — Сама же просила! Обосрал все вокруг…

И Тарзана увели. Один из приехавших мужиков влез в кузов, стал тянуть за собой Тарзана. Тарзан поупирался было, безнадежно кося глазом в сторону, но, получив пинок от Хозяина, неловко запрыгнул в кузов.

Когда грузовик тронулся, он вдруг понял, что его навсегда увозят от Молодой Хозяйки. Он рванулся, натянул привязанный к переднему борту поводок. Захрипел.

Грузовик прыгал по кочкам, выезжая с улицы — дорога здесь не асфальтировалась и была разбита большегрузными машинами. Выехал на асфальт и понёсся.

Тарзан все стоял, выкатив набок глаза и высунув язык от усилия порвать поводок. Он глядел на шиферные и жестяные крашеные крыши, заборы, поленицы, одинокие тополя — глядел неотрывно, будто стараясь отыскать дом, в котором прожил всю свою не очень долгую жизнь.

Грузовик проскочил железнодорожный переезд — успел до того, как загудел, опускаясь, шлагбаум, — и понёсся все быстрее к выезду из города.

Тарзан успокоился и лег. Лежать было неудобно — тряско. Но он лежал, угрюмо клацая зубами, когда грузовик встряхивало; он не глядел по сторонам.

Два белых пятна над глазами были обращены к пасмурному небу.

— Баба, а где Тарзан? — спросила Аленка, вернувшись из садика и обнаружив пустую конуру.

— Убежал Тарзан, — скороговоркой ответила баба.

Но когда дед вытащил на середину двора собачью конуру и стал курочить ее на доски — всё в хозяйстве сгодятся, — Аленка заплакала.

— Ну, чего ты? — спросила баба; они сидели у окна в кухне; из окна была видна часть огорода, теплица, сараи — и дед, орудовавший гвоздодером. — Увезли Тарзана. В деревню.

— Зачем? — спросила Аленка сквозь слезы.