Собачье счастье

– Ну да – час, который начинается или сразу после рассвета, или перед самым закатом, когда солнечный свет самый лучший. Не нужно, чтобы солнце было высоко, – наоборот, надо, чтобы оно еще только поднималось или уже опускалось, поскольку это дает глубину и текстуру, а цвета становятся теплыми и мягкими.

Пока Дэвид смотрел то на небо, то на экспозиметр, а еще менял линзы, я наблюдала, с какой любовью он относится к своей работе, как он сосредоточен на ней – словно бы ничего другого в мире не существует.

– Ты любишь фотографию, да? – тихо спросила я.

– Да, – ответил он, не глядя на меня. – Люблю. Ради нее я и живу. И я рад, что могу поделиться этим счастьем с тобой, – добавил он, снова поглядев в видоискатель.

– Я тоже рада.

Это была чистая правда. Мне очень нравилось смотреть, как он работает. Мне нравилась его увлеченность – я буквально заражалась ею. Все это было… да, романтично. Даже сексуально. И теперь, когда небеса окончательно прояснились – на смену лунному камню пришла светящаяся бирюза, – я заметила, как Дэвид замер в ожидании того самого, единственного момента. Пока мы ждали «идеального» света, я чувствовала себя человеком бронзового века, ждущим, когда солнце покажется в арке Стоунхенджа.[48] Мы опустились на упругий дерн, прислушиваясь к крикам гусей на озере и трелям лысух. Вдруг на холме показалось стадо оленей.

– Вот оно, – прошептал Дэвид.

Теперь свет стал бледно-золотым, а воздух необычайно прозрачным, почти сверкающим.

– Если мне удастся снять и их, это будет то, что нужно. – Дэвид поднял правую руку. – Пожалуйста, не шевелись, – прошептал он. – Они приближаются.

Действительно, вскоре олени оказались в пятидесяти ярдах от нас и склонились к воде. Внезапно у меня под ногой хрустнула ветка, и тогда самый крупный самец поднял голову и секунд пять смотрел в нашу сторону. Я услышала тихий щелчок затвора, за ним последовали еще два. Олень медленно отвернулся.

Дэвид сложил кольцо из большого и указательного пальцев.

– То, что надо, – прошептал он. – Чертовски здорово.

– Спасибо, что не залаял, – сказала я Герману. Следующие полчаса Дэвид фотографировал все с той же выигрышной позиции, иногда двигая фотоаппарат назад или вперед. Потом мы подошли ближе к дому. Израсходовав очередную пленку, он передавал ее мне, чтобы я ее запечатала, наклеила на нее этикетку, а потом убрала в специальный карман его сумки. Без пятнадцати восемь Дэвид решил, что пора заканчивать.

– Ну, вот и… все, – объявил он. – Какое фантастическое утро! – Он засунул в сумку последнюю пленку. – Уверен, здесь есть по меньшей мере четыре или пять отличных снимков. Сейчас мы вернемся в отель и позавтракаем, а потом я займусь Арунделом.

Я-то думала, что из-за такого раннего старта Дэвид, как и я, быстро устанет. Напротив, его переполняла энергия, и, когда мы ехали обратно, он без остановки говорил о работе. Он явно был в ударе.

– Ни с чем не сравнить то опьянение, которое испытываешь, понимая, что есть все условия для создания замечательной фотографии, – говорил он, подъезжая к Амберли. – Эдвард Уэстон, американский фотограф, считает, что искусство фотографии существует «на пике эмоций». Мы ищем ту долю секунды, когда и свет, и картинка в видоискателе, и твой собственный творческий инстинкт соединяются, чтобы остановить одно мгновение, одно неповторимое мгновение, и сохранить его для вечности. И суть фотографии именно в этом – в волнении, которое я ощутил сегодня, когда олень посмотрел прямо в мой объектив.

Мы позавтракали, а потом, утомленные, разбрелись по своим номерам и проспали два часа. «Как мне это нравится, – думала я, погружаясь в сон. – Мне ужасно нравится быть с Дэвидом. Пожалуйста, пожалуйста, пусть это никогда не кончится».

После ланча мы прогулялись по Амберли и осмотрели местную церковь, а еще побродили по приходскому кладбищу, читая надписи на надгробиях. «В память о Саре Хант… Вечная память Ричарду Фримену…» В какой-то момент мой взгляд остановился на плите с надписью: «Вечная память Уильяму Гэлпину, отошедшему в мир иной 10 мая 1873 года, и его горячо любимой жене Элис, ушедшей из жизни 19 октября 1875 года. Прожившие вместе сорок пять лет, теперь они неразлучны до скончания времен».

И тут меня поразила не очень-то здоровая, но на удивление умиротворяющая мысль: я хочу быть похороненной вместе с Дэвидом. А ведь мы знакомы всего шесть недель…

Мы вернулись в отель и доиграли в шахматы, а потом, в половине четвертого, отправились в Арундел. Дэвид устроился почти у подножия замка.

– Я использую линзы с широким углом, – объяснил он, – чтобы скомпенсировать некоторую неустойчивость перспективы. Сейчас свет довольно приятный. – Он, прищурясь, смотрел на небо. – Он такого чудесного розовато-золотистого оттенка. Ты можешь это увидеть?

– Могу. Так значит, волшебный час уже близко?

– Да. – Дэвид заглянул в видоискатель. – Надо немного подождать – я хочу, чтобы все было… как следует. – Он снова поднял глаза к небу, а затем опять наклонился к фотоаппарату.