Со взведенным курком

— Да уж, — подхватили студенты, — здорово его папа с мамой вышколили! Сколько небось за чупрын драли!

Вижу, ребята начинают нарочно поднимать меня на смех. Правильный ход: смешной человек самый безопасный!

— Ну, ребята, — поднял свой стакан молодой жандарм, — выпьем за Сережу, за его здоровье, и чтоб ему больше не случалось так свой день рождения праздновать! — Он залпом осушил свой стакан, крякнул и сунул в рот здоровенный кусок жирной ветчины. Потом налил мне стакан спотыкача.

— Я хоть и не пью, — сказал я, — но за ваш день рождения не могу не выпить. Уж извиняйте меня, выпью, сколько сумею.

Новый взрыв веселья:

— Ладно, давай пей, сколько осилишь! Жаль, молочка тебе не купили. Послушай, а ты часом не баптист?

— Почему ж? Я православный хрестьянин.

Снова хохот.

— И какой леший затащил тебя в Либаву? — пожал плечами усатый жандарм. — Только по дурости ты попал в такую передрягу.

Смех, веселье, разговоры, анекдоты… Выпили по второму стакану, по третьему…

Жандармы наши, смотрю, уж раскраснелись, расстегнули верхние пуговицы на мундирах, глазки стали маслеными, движения размашистыми. Старшой попытался произнести грозную речь, но кончил тем, что схватил бутылку, налил себе полный стакан шустовского коньяку и, сказав: «За счастливую жизнь!» — опрокинул его в рот. Становилось все шумнее и шумнее. Я сделал вид, что охмелел, и полез на свою боковую полку. И снова насмешки:

— Кто пил, а у кого головка разболелась. Бедный, бедный!..

А я сдерживал нервную дрожь: решительный момент неотвратимо приближался. «Веселитесь, издевайтесь, господа жандармы! Жаль, что мне не увидать, так ли радостно вы будете настроены через несколько часов…»

А студенты продолжали накачивать конвой.

Скорей бы, скорей бы Новый Иерусалим!..

Вижу, студенты часто отлучаются в уборную. То Сережа, то бритый, то атлет. И вот замечаю, что бритый возвращается без тужурки. Ну, значит, последняя минута совсем близка. Скорей, скорей!..

Студенты начали шуметь:

— Пить охота, в глотке пересохло! Чаю бы! А чаю нету…

— Нич-чего, — икнув, утешил усатый жандарм. — Будет вам и чаю, будет и свисток, — вдруг продекламировал он и рыгнул. — Скоро бо-о-льшая станция… Новый… этот, как его?.. Сион… то есть Ерусалим… Там и сходим за кипяточком…

Вот поезд стал сбавлять ход. Колеса гремят на стрелках. За окном проплывают станционные здания… Лязг буферов, визг тормозных башмаков… Новый Иерусалим!

«Ну, Петрусь, сейчас — или…»

— Кто пойдет за кипятком? — еле ворочая языком и не поднимая головы со столика, вопросил старшой жандарм.

— Всех трезвей Соколов, — кивнул на меня атлет. — Ему и идти в наказание: надо было пить больше!

— Да он привык, — подхватил бородатый. — Заправским водоносом заделался.

— Пойдем, Соколов. — Усатый жандарм непослушными пальцами пытался застегнуть распущенный ремень. — Сейчас мы с тобой… — Но ремень никак не желал застегиваться. — А, ч-черт!..

Сережа некоторое время наблюдает его тщетные старания сладить с поясом, а потом вмешивается:

— А чего тебе ходить, служба? Даже неловко — не дай бог, кто тебя в таком виде узрит из начальства. Пустите Соколова одного.

— Одного?

— Он без памяти рад, что вы его бесплатно до маменьки довезете.

— Пуск-кай… идет од-дин, — начальственным тоном выговаривает старшой, приподнимая голову от стола. — Я никогда… никогда за ним не смотрел… Он сам за кипятком… и в буфет тоже… Д-дуй, Соколов, только… — он грозно поднял палец, — поб-быстрее!..

— Ладно, я что, я схожу. — Я слез с полки. — А поезд не уйдет без меня?

— Не уйдет, не уйдет, — успокоил меня атлет.

— Не им-меет права, — властно добавил молодой жандарм и снова уронил голову.

Усатый, выудив из кармана, вручил мне ключ.

— Постой, — напутствовал меня бритый студент, — чайник в сортире сполосни!

В уборной я быстро надел студенческую тужурку, схватил под мышку фуражку и выскочил на платформу.

Между нашим составом и платформой, на первом пути, стоял еще один пассажирский поезд. На вагонах трафареты: «Рига — Москва». Да это тот самый курьерский! Его паровоз тяжко отдувался, дыша все чаще и чаще. Ударил колокол. Два. Три. Паровоз откликнулся свистком. Сейчас тронет!

Я подбежал к хвосту курьерского, вскочил на буфер и спрятался в «гармошке», защищающей переход из одного вагона в другой. Паровоз мягко взял с места…

Все чаще и чаще колесный перестук. И в такт с колесами билось радостью мое сердце: «Сво-бо-да! Сво-бо-да! Сво-бо-да!..»

Я мчался в Москву, мчался к товарищам, мчался навстречу новой борьбе, навстречу готовому вспыхнуть кровавому пожару мировой бойни, за которым там, впереди, уже брезжил живой свет тысяча девятьсот семнадцатого…

* * *

Мне выпало великое, ни с чем не сравнимое счастье быть рядовым бойцом старой ленинской гвардии. С юных лет моя жизнь всецело принадлежит нашей великой партии. Это моя гордость. И нынче, обозревая пройденный путь с вершины почти что восьмидесяти лет, я думаю о том, что если бы мне были даны не одна, а две или три жизни, я не хотел бы ничего иного, как прожить их так же, как прожил эту, к сожалению, — единственную…