Сны памяти

Конечно, я буду Вам очень благодарна, если Вы перешлете мне Вашу книгу о моем дядюшке (хорошо бы и его портрет, раз уж я, как вы считаете, похожа на В.Г.), когда она будет опубликована на немецком — с немецким у меня, правда, неважные отношения, но с английским еще худшие.

С искренним уважением к Вам,

Лариса Богораз

Москва, 1 марта 1999 г.

СУЛИМОВСКАЯ ДАЧА В СЕРЕБРЯНОМ БОРУ

В 30-е годы у Сулимовых была казенная дача в Серебряном Бору: огромный (по моим детским воспоминаниям) двухэтажный дом на большущем, заросшем лесом участке. Только перед домом была расчищена небольшая площадка для игры в городки. В обоих этажах по нескольку комнат, двери которых выходили в длинный коридор. В конце коридора на каждом этаже уборная и ванная. На первом этаже огромная столовая и такая же большая застекленная терраса. В углу и на террасе, и в столовой небольшие столики, на которых всегда стояли жбаны холодного кваса (видимо, это было модно тогда среди партийной номенклатуры: народная игра — городки — и квас, народный напиток). На всей этой даче жили несколько человек: сын Сулимовых Вовка (лет на 9 старше меня), мать сулимовского шофера с его дочерью, Вовкиной ровесницей, няня со мной и кухарка. Сами Сулимовы обычно отдыхали месяц где-нибудь в Сочи, а на дачу приезжали только на выходные, поиграть в городки. Данилу Егоровича Сулимова я никак не помню, тетя Елена — крупная, ширококостная, несколько мужеподобная женщина.

Кухарка ничего не готовила — в этом не было нужды: готовые завтрак, обед и ужин привозили из находившегося на другом берегу Серебрянки правительственного дома отдыха. Так что кухарка только разогревала еду и подавала ее на стол. В обычные дни на завтрак была простокваша, заквашенная каждому в отдельном стаканчике, яйцо (мне его не давали из-за диатеза, мне полагалась ненавистная манная каша без сахара). Когда приезжали Сулимовы, стол бывал заставлен всякой едой — супницами, тарелками с севрюгой, осетриной и т. п. На третье приносили огромное блюдо с пломбиром. Много недоеденной еды оставалось: надкусанные бутерброды, просто нарезанный хлеб и другое. А ведь шел 33-й, голодный год. Няня собирала эти объедки в холщовую сумку, брала меня, и мы шли с этой сумкой на речку Серебрянку. Садились на берегу и ждали. К нам подходили люди, и няня вытряхивала им в торбы содержимое нашей сумки.

На Вовку родители не обращали никакого внимания. Тетя Елена больше внимания уделяла мне: то выговаривала за то, что постоянно чешусь (от диатеза у меня был нестерпимый зуд), грозилась связывать мне руки, то ругала за то, что медленно ем, велела няне не выпускать меня из-за стола, пока не съем всю полагающуюся мне еду. Так я и сидела на веранде за столом от завтрака до обеда, от обеда до ужина. Но это только в дни, когда приезжали Сулимовы. В другие дни няня не выполняла строгих наказов тети Елены, считая, что надо мной она, няня, главная начальница. Не помню, чтобы когда-нибудь Сулимовы о чем-нибудь разговаривали с няней или с кухаркой. Даже меня, ребенка, поражало, что у них столько еды. Всю нипочем и не съесть, в то время, как нищие в Харькове и даже здесь, на Серебрянке, выпрашивают кусочек хлеба.

Когда тетя Елена в 57–58-м г. вернулась из Сибири, я пыталась видеться с ней, помогать ей, чем могла — хотя бы дотаскивать продукты, (но за помощь она неизменно расплачивалась со мной, бедной учительницей, богатым старобольшевистским пайком). Скоро я убедилась, что наше с ней общение невозможно, вредно и для нее, и для меня, каждая наша встреча заканчивалась яростным спором, ссорой. «Тебе все в нашей стране не по душе, даже погода!» — кричала она в ответ на мою нарочито нейтральную фразу, что на улице мерзко, снова дождь и слякоть. А как-то она спросила у меня, что это я высматриваю на витринах книжных магазинов. Я сказала, что ищу последний роман Ремарка. — «О чем роман, ты читала?» Я назвала «Время жить и время умирать» — этот роман был напечатан в № № 8–10 «Иностранной литературы» в 1956 г., вскоре он вышел и отдельной книжкой. Это было время всеобщего увлечения Ремарком, и купить книжку в столичном магазине было практически невозможно, вот я и надеялась, авось, встречу ее в провинциальном магазинчике, куда еще не докатилась столичная мода. — «Расскажи!» — попросила тетя, я и стала пересказывать, но когда дело дошло до финала, где двое партизан, отпущенных конвоирами, стреляют в своих спасителей — немцев и убивают их, тетя Елена категорически сказала: «Этого не может быть!» — «Тетя Лена, я не спорю, может быть, в реальной жизни такого и не бывало, но в романе Ремарка именно так написано». — «Не может быть, чтобы так было написано; а если и написано, такое не могло быть напечатано ни в каком журнале!» Уверить ее не представлялось никакой возможности, даже когда я пообещала принести ей журнал, она не хотела ничего слушать и продолжала твердить: «Этого не может быть!» Она нервничала, и мне пришлось прекратить разговор, чтобы с ней не случился удар, а затем пришлось вообще сократить наши встречи.