Сны памяти

1929 год советская история называла «годом великого перелома» — началась сплошная коллективизация, «уничтожение кулака как класса», разрушение сельского хозяйства страны, сопровождавшееся страшным голодом на селе, «голодомором». Но я не хочу начинать историю моей жизни с мрачных и даже страшных картин, тем более, что такими я вспоминаю их только теперь (во всяком случае, уже взрослой). И все-таки одну запомнившуюся мне с младенчества на всю жизнь картину постараюсь описать. Меня на руках несут в ясли. Против нашего дома (это была тогда улица Дарвина) стоял другой дом — особняк с широким крыльцом, кажется, Дом архитектора. Зимой, по утрам на этом крыльце лежали страшные, опухшие тела крестьян, которым удалось ночью доползти до города, и здесь они умирали. Когда меня несли из ясель, на крыльце уже никого не было. Объяснение этой страшной картины я получила от кого-то из взрослых, конечно, много-много лет спустя, но саму страшную картину помню сейчас, как если бы она и сейчас была перед моими глазами.

* * *

Мне не надо фотографии фамильной,
Я и так припомню всех, до одного,
Персонажей из немого кинофильма,
Режиссеров детства моего.

Помню я, как бабушка в гостиной,
Бросив незаконченный пасьянс,
Замурлыкала, присев за пианино
Посвященный ею дедушке романс…

(А. Зимина — О. Г. Олсуфьева)

Не было ни пианино, ни романса! Ни пасьянсов! Гостиной тоже не было. Вопрос: А была ли бабушка?

Конечно, была, даже, как полагается, две — но ни одной я никогда не видела (обе умерли задолго до моего рождения), не осталось, разумеется, ни портретов — откуда быть портретам в бедных еврейских семьях? — ни фотографий: мамин отец, мой дедушка, считал, что фотографироваться — большой грех. А вторая бабушка, папина мать, умерла, когда он был младенцем, когда и фотография была редкостью, во всяком случае, в той среде, к которой относилась семья папы.

Но даже имен моих бабушек не сохранилось — теперь уж, после смерти моих родителей и всех родственников старшего поколения — ни в чьей памяти.

Имена дедушек легко восстановимы, по отчествам папы и мамы: Аарон и Самуил.

О более отдаленных предках — прадедушках, прабабушках и другой прародне — нечего и говорить. Вместо семейной истории у меня семейная мифология.

Я помню себя с очень раннего младенчества, пожалуй, раньше, чем с года. Первые воспоминания, как это обычно бывает, обрывочные.

Самое первое — пожар в нашей комнате (потом мама говорила, что в то время мне было чуть ли не меньше года), помню не по позднейшим рассказам, т. к. ясно помню широкий темный коридор, куда меня выставили, спасая от огня, и соседку, которая забрала меня к себе, и ее больного ребенка. Пожар, видимо, был незначительный, и после него мы еще года два-три продолжали жить в той же коммунальной квартире, в той же комнате, которую я помню очень хорошо: по моим воспоминаниям, очень большая, с большой нишей (альковом?), где стояла папина и мамина кровать, а в самой комнате — моя кроватка и, у другой стенки — нянина. Раннее детство было у меня вполне благополучным — младенческие удовольствия, младенческие огорчения. На нашей семье голод не сказался: мой отец занимал довольно высокий пост в украинском правительстве — он был сотрудником Госплана республики и преподавателем политэкономии в институте красной профессуры. Семья маминой сестры, моей любимой тети Эти тоже не бедствовала — муж тети, дядя Миша Белогородский, работал в НКВД. Сначала мы жили все вместе в одной квартире и даже в одной комнате. У всех были довольно приличные хлебные пайки. Я, конечно, не помню, какова была общая норма хлеба, но помню, что мы на всю большую семью получали в день буханки две черного хлеба или каравая два «пеклеванного». Нам этого вполне хватало, и даже оставалось сколько-то — остаток раздавали нищенствовавшим голодным крестьянам или меняли на базаре на более изысканную пищу. Вероятно, не было нужды и в деньгах — остальные продукты (яйца, молоко, цыплят, кроликов, зелень) покупали на базаре. Базар был недалеко от нашего дома и назывался «Конный».

Да, мы не бедствовали — по сравнению со всем остальным населением Украины. Но все же — прошу обратить внимание — даже такие высокопоставленные чиновники республики, как мой отец и дядя — получали лимитированные пайки. Достаточные, но все же по лимиту.

Моя родословная

История моей семьи, как любая история, начинается с легенд, что в них правда, а что — поэтический вымысел, теперь, после смерти всего поколения, предшествующего моему, узнать уже не у кого. Каких-либо документальных свидетельств тоже не осталось. Поэтому восстанавливать эту историю мне придется по рассказам моих родителей, сохранившимся в моей памяти, и по собственным детским умозаключениям.