– Русские не придут! – сказал он в своей чеканной манере, которой пользовался, произнося свои горячие речи. – Не придут! Мы им не позволим. Ева! Я запрещаю тебе когда-либо поднимать эту тему! Тебе понятно?
Я только кивала. И при этом не могла оторвать от него взгляда. Внезапно мне стало понятно, что им владеет страх – и не просто опасение, а самый настоящий страх, от которого холодеет душа.
Наверное, он понял, что разговаривал со мной слишком резко, и, стараясь загладить впечатление, произнес:
– Впрочем, я счастлив слышать от тебя такие речи. Мне важна твоя поддержка, Ева. Я бываю с тобой незаслуженно груб, ты прости меня. Знаешь, я и вправду начинаю склоняться к мысли, что, окажись я поверженным, со мной останутся лишь двое преданных мне существ – ты и Блонди…
Я была растрогана этими словами. Правда, упоминание о Блонди слегка покоробило меня. Так звали его овчарку, которую он очень любил. Глупо, но я даже ревновала его к собаке. По правде говоря, я ненавидела проклятую псину, но при этом старалась делать вид, что она мне нравится. Собака же, чувствуя мое истинное к ней отношение, вела себя со мной, мягко говоря, настороженно, и, если бы не внушение хозяина, наверное, с удовольствием порвала бы меня в клочья. Но я смирялась с этим – как, собственно, смирялась и со всем остальным.
Он потянулся ко мне. За двенадцать лет я очень хорошо выучила все его жесты – это означало, что я могу наконец обнять своего любимого. Я приподнялась на коленях и обвила руками его шею… Как я любила эти моменты нашей близости, когда соприкасались наши души! Но в этот раз что-то было не так, словно вкрадчивый яд уже пропитал сам воздух вокруг нас… Все то время, пока длилось объятие, надо мной довлело смутное ощущение неотвратимо приближающегося конца. Холод разверстой бездны вползал в мое сердце и объятия не могли меня согреть…
14 ноября 1941 года, 10:05. США, Вашингтон, Белый Дом, Овальный кабинет.
Все приглашенные на совещание министры уже были в сборе, когда пожилой темнокожий слуга ввез в Овальный кабинет кресло-каталку, в которой важно восседал тридцать второй президент Соединенных Штатов Франклин Делано Рузвельт.
– Итак, джентльмены, – сказал Президент, кивком отпустив слугу, – сегодня я собрал вас для того, чтобы поговорить о войне в Европе, которая начинает приобретать несколько неожиданный оборот. Мистер Стимсон, что вы можете сказать по этому поводу?
– Мистер президент, – ответил военный министр, – нам известно только то, что русские получили очень значительную помощь со стороны. Если в начале августа их вождь мистер Сталин просил у мистера Гопкинса в первую очередь открытия второго фронта в Европе, а уж потом поставок вооружения, техники и боеприпасов, то теперь их больше интересуют самые современные станки, некоторые дефицитные материалы и промышленное оборудование. Насколько я понимаю, за исключением нескольких моделей самолетов и вездеходных тягачей, вопрос с приобретением вооружения был решен мистером Сталиным за счет тех таинственных союзников, которые пришли ему на помощь в конце августа и помогли наголову разгромить германцев в Смоленской битве. Именно в те дни русские резко охладели к нашей помощи и перестали торопить наше посольство с тем, чтобы мы отправили им хоть что-нибудь.
– Да, Фрэнки, так оно и есть, – подтвердил присутствующий тут же Гарри Гопкинс, в качестве спецпредставителя Рузвельта прилетевший в Москву 30 июля, пробывший там до 2 августа, и за это время беседовавший со Сталиным больше восьми часов в общей сложности.
– Мистер президент, – сказал госсекретарь Корделл Халл, – действительно, в последнюю неделю августа русские перестали бомбардировать наше посольство запросами по поводу ускорения начала поставок, а в начале сентября принесли измененную заявку на срочные поставки, совсем не похожую на их прежние требования. Список готовой техники и вооружения сократился до нескольких наименований: теперь им нужны только истребители Р-39 «Белл Аэрокобра», бомбардировщики А-20 «Бостон», полугусеничные тягачи М2 и бронетранспортеры М3, а также скоростные гусеничные тягачи М5…
– Ничего не слышал о таком тягаче, – резко сказал военный министр Стимсон.