Снежные зимы

   Антонюк уверен, что наступило или вот-вот наступит время, когда в селе надо будет по-настоящему заняться бытом людей. К этому принуждают многие проблемы, возникающие в колхозах. Не разрешив их, нельзя двигаться дальше. И не только сейчас, в ночном поле, но не раз и прежде, в теплой, уютной городской квартире, становилось тяжело от мысли, что интереснейшая работа по переустройству села будет проходить без его участия. А он способен еще что-то подсказать, да и организовать… Правда, есть притягательность и в свободе, которую он почувствовал, став пенсионером. А может быть, так вот и рождается психология дармоедства, оправдываемая высокими словами? Всю жизнь твердил себе и детям, что не может быть свободы у лодыря, что истинно свободен лишь тот, кто трудится, работает творчески, с радостью, с пользой для людей и себя.

   «Не по своей воле я дармоед».

   «Но ты начинаешь вживаться в эту роль, как актер, она тебе нравится».

   «Нет, я хочу работать».

   «И ставишь условия, которые трудно принять?»

   «Я имею право ставить такие условия. Сама жизнь показала, кто из нас лысый…»

   «Слишком заботишься о своем самолюбии. И забываешь, что оно есть и у тех, от кого зависит вернуть тебя на работу или предоставить наслаждаться «внутренней свободой».

   «Им хочется сломить мою гордость».

   «Ты поднимаешь свою гордость, как знамя».

   «Нет. У меня одно знамя. Я нес его всю сознательную жизнь. И ничто не выбило его из моих рук».

   «Так чего ты страдаешь? Все равно — на два года раньше или на три позже — ты должен уступить место более молодым…»

   «Кому? Тому, кто не об этих вот людях думает, а о том, как бы поскорее пробиться в науку».

   «Наука тоже помогает людям».

   «Опять ты противоречишь сам себе».

   «Такова суть человека, умеющего думать. Он весь соткан из противоречий. Отрицание и утверждение… Если мириться со всем, он остановится в своем движении. Что было бы, если б я навеки остался стоять здесь, в поле, смотрел бы на эти огоньки, слушал, как лают собаки, и не мог бы дойти до людей. И до своей цели. А она там, где люди. Она ведет меня, моя цель… я не стою среди поля…»

   В деревне, в которую вошел Иван Васильевич, подняли дикий лай собаки. Одна как гавкнула, услышав чужого, так и покатилось волной со двора во двор. Целая собачья капелла — басы, тенора, молодые подголоски: та лает с подвыванием, другая — так заливисто, что кажется, вот-вот захлебнется. Ивана Васильевича всегда удивляло неравномерное распределение дворовой стражи. Коров, свиней почти везде одинаковое количество на двор. Есть, правда, зоны побогаче и победнее. А вот собак… одну деревню пройдешь — даже завалящий щенок не тявкнет. А в другой, соседней, ничуть не богаче, — в каждом дворе по псу, вот как здесь. Чем объяснить? Традицией? Правда, вот еще гуси. Но все-таки гуси там, где живут побогаче. «Гусиные» деревни выделяются даже своим внешним видом.

    Встретились три молодицы, в ватниках, в теплых платках. Антонюк сразу догадался, куда они идут в такую рань.

   — Доить? — спросил, поздоровавшись.

   — А куда же еще бабам идти до света? — ответила старшая.

   — Что это вы собак столько поразвели?

   — Добра у нас много, боимся — покрадут.

   Другая засмеялась.

   — То наши мужики собак завели, чтоб чужие не лазили. Вот ты. кто тебя ведает, откуда ты бежишь с ночи. Может, от нашей Ганны.

   Все три захохотали. Иван Васильевич притворно вздохнул:

   — Отбегал я свое, бабоньки!

   Подошли поближе, заглянули в лицо. Та, хохотуха, подбодрила:

   — Да нет — ничего еще мужчина. Шустрый. Старшая спросила серьезно:

   — С поезда?

   — С поезда.

   — Куда?

   — В Калюжичи.

   — Видно, есть к кому спешить, что побег со станции, когда волки по полю гуляют.

   И вот, после случайного этого разговора, пришло оно, волнение, понятное и все же странное, потрясло своей неожиданностью. К чему бы это? Отчего сердце вдруг дрогнуло, затрепетало почти так же, как тогда, когда Надя, после отправки ее, вернулась в лагерь с Витой на руках, в нищенских лохмотьях? И сейчас, как тогда, вспыхнула и радость, и тревога.

   Хотел перевести мысли на другое — на этих женщин, доярок. Тоже одна из проблем, над которой он серьезно задумывался и где пробовал что-то сделать, — чтоб труд доярок, пожалуй, самый тяжелый из всех женских профессий на фермах, стал легче. Болело сердце, когда молодые женщины показывали ему свои руки. А их рабочий день? Теперь, зимой, идут чуть позднее, хотя, верно, мало кто из мужчин уже продрал глаза. А летом у этих женщин рабочий день — с четырех утра до одиннадцати вечера. Хорошо еще, если коровники близко. А если надо идти две или три версты…

   Не однажды выступал на совещаниях, ругал конструкторов доильных аппаратов, разносил «елочки» и «карусели» — знал, что все это новаторство кабинетного происхождения, как круглые коровники и торфоперегнойные горшочки. При доярках ему аплодировали. А потом, за спиной, посмеивались: «Чудачит старик. Популярность зарабатывает. Не понимает, что его народнические замашки не в ногу со временем… Что он, в сущности, выступает против механизации…»

   На том «антитравяном» совещании сказали это в глаза, с трибуны, под аплодисменты президиума.