Снесла Баба Яга яичко

Сначала они невидимы. А потом вдруг вы начинаете их замечать. Они перемещаются по всему миру, как армия состарившихся ангелов. Одна заглядывает вам в лицо. Пристально смотрит на вас широко открытыми глазами, выцветшим голубым взглядом, и излагает свою просьбу гордым и одновременно заискивающим тоном. Просит вас о помощи, ей нужно перейти улицу, а сама не может, или войти в трамвай, а колени плохо сгибаются, или найти улицу и номер дома, а очки забыла… Вас переполняет сочувствие к состарившемуся созданию, разжалобившись, вы делаете доброе дело, вас согревает удовлетворение от того, что вы выступаете в роли защитника. Вот здесь, как раз в этот момент, нужно остановиться, устоять перед зовом сирены, усилием воли обуздать порыв собственного сердца. Запомните: их слеза означает совсем не то, что ваша. И если вы дадите слабину, уступите, обменяетесь хоть одним лишним словом, вы окажетесь в их власти. Соскользнете в мир, в который попадать не собирались, потому что пока еще не пришло ваше время, потому что ваш час пока еще, ей-богу, не пробил.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что

Птицы в кронах деревьев под мамиными окнами

Летом в новозагребском квартале, где живет мама, стоит вонь птичьего помета. В листве деревьев перед ее многоквартирным домом шуршат тысячи и тысячи птиц. Люди говорят, что это скворцы. Особенно шумят птицы в душные предвечерние часы, перед дождем. Иногда какой-нибудь доведенный до бешенства местный житель хватает пневматическое ружье и разгоняет их стрельбой. Птицы взлетают, густыми стаями поднимаются в небо, носятся влево-вправо, вверх-вниз, словно расчесывая небо щеткой, а потом с истерическим щебетом, наподобие летнего града, падают обратно в густую листву. Шум — как в джунглях. Целыми днями стоит звуковая завеса, как будто барабанит дождь. Потоки воздуха через открытые окна заносят в квартиру легкие перышки. Мама берет свою щетку для пыли, ворча собирает пух и относит его в мусорное ведро.

— Нет больше моих горлиц… — вздыхает она. — Помнишь моих горлиц?

— Помню, — говорю я.

Слабо припоминаю, как она привязалась к двум горлицам, которые прилетали к ней на окно. Голубей она ненавидела. Ее сводило с ума их гулкое воркование по утрам.

— Мерзкие, мерзкие твари! — говорит она. — А ты заметила, их тоже больше нет.

— Кого?

— Да голубей!

Я не обращала внимания, но, кажется, и правда голуби исчезли.

Скворцы действовали ей на нервы, особенно эта летняя вонь, но потом она вроде бы смирилась. Потому что, по крайней мере, ее балкон в отличие от других был чист. Она показывает мне небольшой запачканный участок почти под ограждением.

— Что касается моего дома, то гадят они только в этом месте. А видела бы ты балкон Любички!

— А что?

— Весь засран! — говорит она и смеется, как девочка. Детская копролалия: совершенно ясно, маму развеселило слово засран. Ее десятилетнюю внучку это слово тоже смешит.

— Как в джунглях, — говорю я.

— Именно, как в джунглях, — соглашается она.

— Хотя джунгли теперь повсюду… — говорю я.

Действительно, кажется, что птицы вышли из-под контроля, оккупировали города, захватили парки, улицы, кусты, скамейки, уличные рестораны, станции метро, железнодорожные вокзалы. И, похоже, никто не замечает этого нашествия. Европейские города оккупированы сороками, как утверждают, русскими, ветки деревьев в городских парках тянутся к земле под их тяжестью. Голуби, чайки, сороки застилают небо, а черные вороны с раскрытыми клювами, напоминающими клешни, вразвалку ковыляют по городским газонам. В амстердамских парках развелись зеленые попугайчики, ускользнувшие из домашних клеток: их низко летящие стаи пестрят в небе как зеленые бумажные змеи. Амстердамские каналы заполонили большие белые гуси, которые, прилетая из Египта, остановились ненадолго отдохнуть, да так и остались. Наглые городские воробьи взяли такую силу, что прямо из рук вырывают сэндвичи и дерзко скачут по столикам летних кафе. Окна моей временной квартиры в Далеме, одном из самых красивых и зеленых берлинских кварталов, облюбовали все местные птицы. И с этим ничего нельзя было поделать, только опустить жалюзи, задернуть занавески или каждый день мучиться, отмывая замызганные окна.

Она кивает головой, но, кажется, не слушает…

Нашествие скворцов в ее квартале началось, по-моему, три года назад, когда она «разболелась». Формулировка врачебного диагноза была длинной, угрожающей и «скверной» («Это скверный диагноз»), поэтому она выбрала глагол «разболеться» («Все переменилось, с тех пор как я разболелась!»). Иногда она набиралась храбрости и, прикоснувшись пальцем ко лбу, говорила:

— Во всем виновата эта моя… паутина…