Снега метельные

— Самой-то невдомек. А со стороны видней, это вер­но.— Помолчала и, словно в оправдание, добавила:—Да все они тут дети мои. Кормишь, поишь, знаешь каждого не один день.— И еще помолчав, спросила:— А что?

— Да так...— неопределенно ответила Женя, не зная, к чему следует отнести это подозрительное «а что?».— Просто голос у вас такой, материнский...

Все-таки Марья Абрамовна не зря насторожилась, Женя не могла скрыть своего недоумения здешней жизнью, а точнее сказать, здешними нравами. А может быть, здесь так принято, хочешь–не хочешь, а приходится привыкать к соленым полевым шуточкам. Не легко, на­верное, здесь Марье Абрамовне, у нее лицо такое хоро­шее, доброе.

— Здесь вообще вольно себя ведут, да?—неловко спросила Женя.— Говорят, с давних пор на пашне... сво­бодная любовь?

— Говорят...— женщина вздохнула.— А я ведь не знаю, как на пашне прежде было, я сюда из Москвы при­ехала. Одна я... Муж на фронте погиб, а сын на целине. В марте, по первой весне, в пятьдесят четвертом трактор повел через Тобол... Сейчас там граненый камень стоит, дети цветы на могилу носят... А я как приехала хоронить, так и осталась здесь до своего часа.

Подошла девушка, невысокая, но удивительно строй­ная и гибкая, с длинной, красивой шеей.

— Теть Маша, вы меня звали?— спросила она, и Же­ня по голосу узнала Таньку Звон.

— Звала,— с напускной, как подумалось Жене, стро­гостью ответила повариха.— Где так долго пропадаешь?

— Гуляю, теть Маша, я ведь незамужняя.

— А что тебе, ночь проспишь — и замужем.

— Нет, теть Маша, сейчас я стала принципиальная. Пока не захомутаю, о ком мечтаю, не буду больше на ме­лочи размениваться.

Танька смотрела прямо на Женю и — видно было — говорила именно для нее. Смотрела дерзко, вызывающе, словно пришла поссориться. Но из-за чего, спрашива­ется?

— Теть Маша, вы мне книжку обещали. Про красное и черное. Забыла название.

Марья Абрамовна поднялась, молча пошла в вагон­чик. Лесенка под ее ногами вздрагивала. Как только она скрылась за дверью, Танька стремительно подсела к Же­не на ту же ступеньку. Была она в легком сарафанчике с глубокими вырезами на спине и спереди, так что видне­лось начало смуглых грудей, загорелая до черноты; ши­рокоскулая, похожая на мулатку. Пахло от нее горькова­тым запахом знойной степи, пряной пшеничной пылью. Черные с ясными белками живые глаза ее сверкали задиристо, но и вместе с тем была во всем облике Таньки неожиданная приветливость. Женя на всякий случай на­сторожилась, решив быть ко всему готовой. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, Танька с явным превосходством, нагловато, по праву здешнего жителя, а Женя с упорством слабого, но упрямого существа собравшего остатки мужества (позже она со сме­хом – думала: как две молодые кошки!).

Танька, понимая, что времени терять нельзя, повариха выйдет с минуты на минуту, заговорила первой:

— Хлынова ждешь? Понятно. Мужчина через два «ща». Поцелует – умрешь, сама пробовала.

Она улыбнулась, прищурив шальные глаза. Зубы у нее оказались молочно-белые, ровные, и вообще вся она почему-то, несмотря на развязность и прочее, показалась Жене сильно привлекательной, женственной, загадочной.

Женя усмехнулась:

— Не умру, выносливая!

Кровь прилила к ее лицу. И не оттого, что ответила неприлично, а наоборот, от собственной смелости и на­ходчивости, получилось как раз в духе Таньки Звон, от­билась ее же оружием. Иначе ведь нельзя, не обойтись в таком случае благородным молчанием.

— Такая молодая, а уже развратная!— наигранно удивилась Танька!— Ну, надо же! И как тебе маму свою не жалко! У тебя есть мама? Или ты беспризорница?— издевалась она.

Если бы не вышла Марья Абрамовна, неизвестно, чем бы продолжился их разговор. Скорее всего, Женя не ста­ла бы отвечать. Много чести, все равно, что из пушки по воробьям. Она уже пожалела, что ответила в первый раз, поддержала недостойный разговор.

— Таня, возьми,— недовольно сказала повариха, ви­димо, догадываясь, о чем тут у них шла речь.

Танька, не вставая, взяла книжку через плечо, посмот­рела равнодушно на обложку, не торопясь, пролистала, захлопнула и так же через плечо подала обратно.

— Не та, теть Маша, эту я читала, Ладно, спасибо за заботу, пойду, подожду, когда Сергей вернется.

— А где он?

— Тихоходом занялся. Слава-то даром не дается.

— Ладно, иди, иди, бедовая, спать ложись, вставать рано,— проводила ее Марья Абрамовна ворчливо, но без злости, скорее для вида.

Танька молча поднялась и молча отошла. Жени для нее как будто и не существовало. А Марья Абрамовна затянула все ту же грустную, задумчивую мелодию без слов. Женя поняла, что женщина поет, когда расстроена.

Через минуту ее заглушил сильный Танькнн голос: «Вот кто-то с горочки спустился, Наверно, милый мой идёт...»

Пела она раздольно, без грусти, как-то по-цыгански лихо, забубенно.

А женщина переживала. О ком, о сыне она думала?

— А что значит тихоходом занялся?— спросила Женя.