Хирург, прося прибавить свет,
кроил, кромсал, латал.
Сон обрывался и опять
накатывал волной…
Уже я начал забывать
того, кто звался мной.
Иного воинства уже
небесные послы
бездомной, страждущей душе
благую весть несли.
Но что-то в памяти былой
мешало обретать
всепобедительный покой
и солнечную стать.
И так, плутая в полумгле,
я вспомнил наконец:
на хирургическом столе
мой воскресал отец.
ОТЕЦ
Придя как слух о без вести пропавшем,
он не скрывал осанки фронтовой
и не искал опоры в мире нашем,
и был спокоен – мёртвый, но… живой.
Припомнив всё, что вынес на плечах,
он оглянулся на свои потери –
и увидал меня…
и, промолчав,
шагнул во тьму сквозь запертые двери…
И как теперь мириться с тишиной,
не поддаваясь жалости и боли!
Ведь часовые стрелки за стеной
не по моей остановились воле,
и не со мною счёты сведены;
нигде не бьют тревогу об утратах,
никто вокруг не ищет виноватых…
А оправданье – тяжелей вины.
ЗА ОТЦА
Ни лагерей, ни пули не отведав,
но в поредевшем не чужой строю,
на дорогих развалинах победы
я за отца навытяжку стою.
Народ молчит. Безмолвны обелиски.
Толпа резвится, празднуя салют.
Мы все – в одном, неуследимом списке
живых, где впрок побед не раздают.
И в этот строй я встал не для парада,
а ради той победной тишины,
разлитой в сердце русского солдата