Снайпер

Хотя ясное дело, счастья в его жизни не предвиделось: отмеренную порцию Фридман исчерпал в детстве и юности, карабкаясь на скрипичную вершину; сейчас осталось просто доживать.

Но он очень любил свой дом и даже саму свою однокомнатную квартирку. Куда попал после унизительных перипетий, развода с женой и раздела его собственного имущества – двухкомнатного кооператива, давным-давно построенного отцом-гинекологом для старшей дочери, потом перешедшего к младшему сыну и наконец ловко оттяпанного злой русской женой.

Район этот, из-за своего низинного расположения в городе, считался мусорным прибежищем неудачников. А сам дом тем более, поскольку состоял в основном из однокомнатных квартир и представлял последнее пристанище для тех, кто опустился по шкале жизненного успеха до нулевой отметки.

Возможно, из-за этих соображений, большинство людей, попавших сюда, старалось всеми силами выбраться обратно в верхний город; и некоторым это удавалось.

Фридман же привязался к этим местам именно из-за леса.

Ведь стоило выйти из подъезда и обойти угол дома, как душа оказывалась в объятиях природы.

Перелезть прямо через овраг не представлялось возможным, но Фридман не ленился обойти вдоль края несколько километров, чтобы добраться до равнины и углубиться в лес по неприметным тропкам. И ощутить себя полностью на дикой воле. И он в свободное время часами бродил по той стороне. Тем более, что этого самого свободного времени сейчас имелось у него в избытке.

Блуждая в чащобах, он находил то внезапные уютные полянки, то болотистые озера – виденные с балкона его друга – чья поверхность к середине лета сплошь затягивалась зеленым бархатом ряски. В иные годы собирал грибы, которых нарастало видимо-невидимо.

Порой он направлялся в обратную строну и выходил к своему дому с противоположной стороны оврага. И всегда поражался оптическому обману, который давал рельеф местности: из дома лес казался лишь приподнимающимся. А из леса сам дом виделся внизу; и стоя среди деревьев, Фридман оказывался примерно на уровне седьмого этажа.

А сколько радости нес этот лес, когда темной и таинственной громадой простирался за Савельевским балконом в те счастливые летние ночи, когда они вдвоем вдохновенно пили водку!

Гена Савельев стал другом Фридмана совершенно случайно, но вполне закономерно. Фридман, как любой нормальный еврей – возможно, имея в характере эту единственную чисто еврейскую черту – не умел ввернуть лампочки, не заклинив ее намертво в патроне, да к тому же всю жизнь был вынужден беречь пальцы. А Геннадий являл абсолютно противоположный тип: русский кулибин, которому оказывалось подвластным все, от засорившегося унитаза до автомата Калашникова. На почве этого взаимного дополнения они и познакомились, когда новосел Фридман не знал, где искать сантехника, чтобы поменять проржавевший, брызжущий из всех стыков смеситель в ванной. Знакомство переросло в дружбу, а дружба – в чистую и кристальную мужскую любовь. Основанную на подспудном сходстве душ: ведь оба все-таки были людьми искусства: Гена, в прежней жизни не поднявшийся выше журналиста, считал себя писателем.

Впрочем, в семью Савельевых Фридман вошел полностью; жена друга Татьяна любила его за интеллигентную простоту, и даже дочь Лариса, выросшая на руках и по-современному не считавшая скрипача за человека, относилась к дяде Айзику приветливо.

Но все-таки самыми лучшими были именно те ночи, когда они тихо напивались вдвоем с Геной. Не зажигая огней, держа лишь свечку на журнальном столике в гостиной: из необходимости, чтобы не расшибить лоб о черный косяк во время хождения по всяким надобностям. Это случалось редко: только летом и на кратчайший период, когда Татьяна с дочерью уезжали куда-нибудь отдыхать или гостить в другой город, а Гена оставался один прежде, чем поехать вслед или дождаться их возвращения.

Но то были ночи… Друг читал Фридману отрывки из своих прежних художественных произведений. И делился замыслами большой книги, которую писал в последние и которая – по слепой вере Савельева – должна была вернуть ему все. И сразу.

Фридман в чудо не верил; книга была обо всем и ни о чем. Тем более уж он-то он знал, что в искусстве путь вверх случается лишь однажды, но падение необратимо и никакая попытка не сможет вернуть на вершину. Но будучи художником, пусть даже не творцом а простым исполнителем, Фридман знал великую силу иллюзий, которые порой оказывались сильнее реальности. Поэтому изо всех сил поддерживал друга морально и вместе с ним поддакивал его планам на будущее.

Когда короткий промежуток свободы выпадал на самые жаркие летние дни, они выносили столик на балкон, к лесу. Который волновался, словно черное живое море – таинственный, чарующий и неповторимый.

Поэтому для ночных бесед выбиралась именно квартира Савельева: пить на балконе над двором не носило никакой романтики и удовольствия.