Смысл ночи

Взор ваш непременно устремляется вверх, к нагромождению остроконечных щипцов и каннелированных дымовых труб, над которым высоко взмывают шесть башен, увенчанных крытыми свинцом куполами. За строгим холландовским фасадом разбросаны в живописном беспорядке свидетельства минувших эпох: булыжные дорожки между высокими стенами; крытая сводчатая галерея, ведущая в регулярные сады; тюдоровский кирпич вперемежку с гладким тесаным камнем; эркеры и парапеты с бойницами, соседствующие с классическими колоннами и фронтонами. А посреди всего этого — замкнутый средневековый двор, заставленный декоративными урнами и скульптурами, летом напоенный ароматом лаванды и лилий, наполненный эхом птичьего щебета и журчащей воды.

Эвенвуд. Я бродил по его коридорам и залам в своих снах, собирал гравюры и эстампы с его изображением, жадно прочитывал все публикации о нем, вплоть до самых банальных и несущественных — от исторического сочинения Уильяма Кэмдена до брошюрки, изданной в 1825 году предшественником доктора Даунта. На протяжении нескольких лет он был для меня не реальным сооружением из камня, дерева и стекла, доступным осязанию и телесному взору, но призрачной, невыразимо прекрасной обителью грез, подобной громадному халифскому дворцу, столь блистательно описанному мистером Теннисоном.[131]

Теперь он раскидывался прямо передо мной, не во сне, но наяву — глубоко врытый фундаментом в землю, по которой ступали мои ноги, омытый дождями многих веков, согретый и озаренный бесчисленными рассветами, воздвигнутый ушедшими поколениями смертных.

Я задохнулся от избытка чувств и едва не расплакался, когда впервые воочию увидел величественное здание, прежде представавшее лишь внутреннему моему оку. А потом, с пронзительным чувством сродни физической боли, я вдруг исполнился уверенности, что видел Эвенвуд раньше — не на картинах и книжных иллюстрациях, не в своих фантазиях, но собственными глазами. «Я уже был здесь когда-то, — сказал я себе. — Я дышал этим воздухом, слышал этот шелест ветра в деревьях и это журчание отдаленной реки». В следующий миг я вдруг снова стал маленьким мальчиком, грезящим о громадном полузамке-полудворце со взмывающими ввысь шпилями и башнями до неба. Но как такое возможно? Да, название поместья связано у меня со смутными воспоминаниями детства, но я решительно не помню, чтобы меня когда-нибудь привозили сюда. Так почему же все здесь кажется мне знакомым?

Словно во сне, ошеломленный столь странным слиянием реального и нереального, я прошел еще немного дальше, и картина передо мной начала меняться. Обозначились тени, где размытые, где четкие; линии проступили резче; шпили и башни вытянулись, обретая изящество очертаний. Залаяла собака, и над лесом дымовых труб закружили крикливые грачи, запорхали белые голуби. Я увидел рыбный пруд, темный и тихий, и две белокаменные беседки рядом. Подойдя еще ближе, я разглядел признаки обыденной человеческой жизни: ухоженные садовые растения; прислоненную к ограде метлу; оконные занавески, колышущиеся на легком ветерке; сизые клубы дыма, выплывающие из труб; оставленное у ворот ведро.

Из опубликованных в «Субботнем обозрении» воспоминаний Даунта мы знаем, что Эвенвуд явился очам юного Феба, словно «великий свет с неба», узренный Павлом. «Мне вдруг показалось, — пишет он, — будто я и не жил доселе».

Я не виню маленького Феба за то, что он испытал такое потрясение при первой встрече с неописуемой красотой Эвенвуда. Ни один человек, имеющий глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, не мог остаться равнодушным к ней. Я почувствовал то же самое, что и он, когда впервые увидел купола и зубчатые стены величественного здания, подернутые летним маревом; и чем лучше я узнавал Эвенвуд, тем сильнее к нему привязывался, и в конечном счете он, даже в мыслях моих, возымел такую власть надо мной, что порой я просто изнемогал от желания прожить там до скончания дней полновластным хозяином.

Если Феб Даунт действительно пережил подобное откровение, впервые увидев Эвенвуд, тогда я от души прощаю его. Списываю все долги, с полным моим благословением. Но если в своих воспоминаниях он написал истинную правду и действительно считал, что «Эвенвуд — рай, предназначенный для меня одного», тогда он заслуживал наказания.

Этот рай предназначался для меня.

Мой чемодан с камерой, штативом и прочим фотографическим оборудованием лежал на тележке в узком дворике, смежном с передним двором. Приставленный ко мне в помощники лакей, некий Джон Хупер, оказался славным, дружелюбным малым, и мы непринужденно болтали о разной всячине, пока вдвоем тащили тележку к первому месту съемок. У меня еще будет случай тайно обратиться к нему за сведениями по ряду вопросов, связанных с Эвенвудом, и он с радостью предоставит мне всю информацию.

Я привез с собой дюжину негативных пластин, приготовленных по способу, недавно изобретенному месье Бланкаром-Эвраром.[132] Три часа кряду я усердно трудился в твердой уверенности, что лорд Тансор останется доволен результатами моей работы.