Смотритель

Подступал август, а с ним и очередная волна тоски, на этот раз имеющей более или менее внятный привкус Ольгиного равнодушия и почему-то – так и не найденной усадьбы. Что ему было это умершее имение, которому уже никогда не воскреснуть? Павлов всегда с любопытством читал об энтузиастах, пытающихся вдохнуть жизнь в такого рода погибшие места. Ведь любому известно, что оживить труп невозможно, что, даже восстановив дом и парк, невозможно восстановить ту среду и ту атмосферу, которые породили красивую, но навсегда ушедшую жизнь. Что же тогда движет этими людьми? Какой самообман или какая глупость? Но так он думал до этого. А вот теперь сам вдруг начал неизбывно тосковать о серебряных ивах вокруг луга, о забавном шале, но больше всего – почему-то о двух одиноких деревьях, казавшихся ему теперь настоящими пиниями Рима. Как знать, может быть, тот, кто посадил их, тайно грустил о невозможности побывать в Вечном городе, или просто вернуться туда, или о любви, которую там потерял… Обедневший капитан, с горя построивший уединенное шале, чтобы там страдать… или мять крестьянских девок… Но тут мысли Павлова, сделав романтический круг, обычно вновь возвращались к Ольге, и тоска становилась все сильнее. Он уже внутренне желал даже исчезновения Сирина, что отвлекло бы его и, так или иначе, заняло чувства другим. Однако пес все последнее время только внимательно на него смотрел и старался вести себя как можно послушней. Это трогало, но от тоски не спасало. Потом Сирин и вовсе как-то скукожился, стал вялым и хмурым, и Павлов пристыженно собрался вывезти его, наконец, за город.

Он, ни на что не надеясь, позвонил Ольге, но она, разумеется, отказалась, сославшись на то, что ей интересно только новое, а все места вокруг Питера она уже знает слишком хорошо. Ответ был циничный, но честный.

– А ты съезди со своим аристократом туда, где его подобрал, – под конец усмехнулась она. – Только сразу сворачивай направо, к Батову, там псу раздолье, они[29] же сами вечно держали этих… как их… свирепых, но продажных…[30] А впрочем, ерунда, забыла. Ну и… потом позвони, расскажи.

Это была почти победа, и воодушевившийся Павлов с оживившимся Сириным рванули по Киевскому тракту.

Действительно сразу за дорогой у Оредежи начинались поля, которые трудно было представить: дикие, жирные, нехоженые. К вечеру, съев на пару с собакой все содержимое огромного рюкзака, Павлов утомился, правда опьяненный больше воздухом, чем вином, но Сирин упорно не давал ему присесть и тянул все дальше и дальше. Давно исчезли следы человеческого жилья, даже былого, а пес все не уставал исполнять свой причудливый танец вольной твари в лесу. И Павлов не мог отвести глаз от уверенных, плавных и в то же время стремительных движений этого сильного животного. В сумерках они вышли на низкий берег какой-то болотной речонки, где Сирин, налакавшись вдоволь водицы, вдруг успокоился, уткнул голову в лапы и мгновенно заснул. Павлов тоже сел и почувствовал, как его необоримо тянет в сон.

Вообще говоря, сон есть не только тайное прибежище русского человека, но и какой-то сладкий его соблазн, в котором он подспудно надеется найти не то облегчение, не то ответ. Мысль эта закладывается ему с детства бесконечным вдалбливанием пословицы насчет мудреного утра. Потом в дело вступают всяческие исторические сны, которые открывали героям их славное будущее. И под конец добивают русского человека и герои литературные, то и дело засыпающие и видящие бог знает что. Ладно бы это были какие-то высшие люди – так нет, обыкновенные совершенно обленившиеся барчуки, полусумасшедшие девицы, разбитые в пух и прах генералы и всякая прочая шушера.

Павлов попытался припомнить еще кого-нибудь, но заснул.

Проснулся он, как ему показалось, от блеска воды, неожиданно заигравшей оранжево-синими сполохами. Однако никакой луны или северного сияния на небе не было. Павлов невольно протер глаза и увидел, что там, где речонка делает плавный изгиб, на фоне высокого противоположного берега, образующего живописный задник, стоит островок. А на нем игрушечный дом самых современных форм: гнутые конструкции, стекло, одинокий японский клен.

– Ты что-нибудь понимаешь, а, Сирин? – Однако невозмутимая морда собаки говорила о том, что понимать тут и нечего, что весь этот фантастический вид – нечто само собой разумеющееся, и принимать его надо так, как есть. – И кому же пришло в голову тут такое устроить? Бабки-то ведь затрачены бешеные, а престижа никакого… Уж не напроситься ли нам в гости, а, Сирин? – Павлов быстро прикинул, что плыть тут пять минут, никак не более, если, конечно, не попадешь на невидимую с берега быстрину или, хуже того, в водоворот. Но уж слишком неожиданным оказалось зрелище – и слишком соблазнительно близким.