Смотри: прилетели ласточки

Старухи давали всяческие советы, как складнее родить. А между тем к бане стягивался народ. Пришли прочие соседи и некоторые рабочие комбината. Люди пошустрей заскакивали в баню, и вскоре всей округе стало известно, что Катерина вернулась из лесу и сейчас опрастывается волчонком.

И вот принялся народ тут же во дворе совещаться, что поделать с приплодом и самой роженицей: потопить в озере, как и подобает поступать с волчьим приплодом, либо все же для начала сдать местным властям. И крики Катерины, раздававшиеся то и дело из бани, никак не пробуждали жалость в сердцах этих людей, напротив, усугубляли решимость покончить раз и навсегда с сатанинскими кознями в Хаапасуо. Сердобольный соседушка пожаловал справный мешок, в каковом надлежало уволочь волчонка к озеру, тут же мужики отковыряли в огороде приличный булыжник, чтобы бесовское отродье часом не всплыло.

За сими хлопотами и застал Костя поселковое вече в родном дворе. Разбросав в стороны старух, прорвался к бане:

– Это что еще за сборище?

– Катерина твоя пришла, – тихо ответили старухи. – Волчонка рожает.

Костя, ни слова не говоря, ринулся в баню и, едва завидев Катерину, корчившуюся в муках, в ужасе отшатнулся. Зрелище в самом деле повергало в трепет. Истерзанное ее тело никак не походило на человечью плоть, сбившиеся волосы змеились серыми струями до самого полу. Она закатила глаза и выдавила из себя:

– Скажи, скажи им… – тут же захлебнувшись новой волной боли.

Бабка вцепилась ей в руку, но не со злобой, а сострадая.

– Скажи им… что он твой… твой ребенок, – с трудом выговорила Катерина. – Что я приходила к тебе…

Тут все, кто был в бане, разом умолкли, и тишина нахлынула лавиной, задавив всякое шевеление. Катерина тоже умолкла, безжизненно, безразлично отвернув к стенке лицо. Казалось, что она умерла.

– Щенок у ней внутри, – шепнул кто-то робко. – Вот и разродиться не может.

И этот несмелый шепоток мгновенно породил бурю.

– Щенок! Волчий выблядыш! – крики посыпались градом, и всякое слово было как булыжник, пущенный в спину блудницы.

Человечий вопль разрастался, будто беснующаяся во дворе толпа желала докричаться до самого Господа. Заткнув уши, Костя кинулся прочь, не чуя под собой ног. Он долго бежал, заглатывая сырой воздух, пока не закололо в груди, но, рухнув в талый черный снег возле самого леса, так и не пожелал обернуться.

Тем временем Пекка Пяжиев во дворе рвал на себе фуфайку, вопя о позоре, навлеченном сестрицей на весь его честной род. И мужики подначивали, памятуя волчий разбой, державший округу в страхе, почитай, целых две зимы.

– Ведьма! Оборотень! Сдохни со своим выродком!

В воздухе почти зримо искрилась человечья злоба, и никто поначалу не удивился, ощутив легкую гарь… Труба буржуйки, в панике раскочегаренной докрасна, аж звенела от жара, и вот потихоньку занялись деревянные перекрытия потолка, просмоленная крыша радостно подхватила огонь, пыхнула ярким сполохом, – и целый сноп пламени мгновенно взвился в воздух.

– Пожар! Баня горит! – грянул одномоментный вопль в сто глоток, и все бывшие в бане горохом посыпались из дверей.

Но никто не стал спасать из огня Катерину.

Разметавшись по периметру двора, в молчании наблюдал народ, как с треском рушится баня и огненная могила поглощает роженицу. Пожар не стоило тушить: соседние дома стояли в безопасном отдалении, самый резвый огонь не достанет.

– Собаке и смерть собачья, – плюнул Пекка, нарочито небрежно отмахнувшись рукой.

И только у одного человека сердце разнесло во всю грудь при виде огненного столба, взметнувшегося в самые небеса. Пав на землю, Костя утопил лицо в грязном снегу, дабы не глядеть на преступление, порожденное его же малодушием. В голове свербело только: «Господи, Господи, Господи…»

17

Дело о гибели в огне Катерины Коргуевой и ее неродившегося ребенка расследовала республиканская прокуратура. Дотошно изучив все сопутствующие обстоятельства, следователь вынес определение о массовой белой горячке в поселке Хаапасуо Калевальского района. Наказывать было некого, и многие жители поселка злорадствовали в душе, что Катерину настигла-таки кара Божия в назидание прочей молодежи, чтоб сидели по домам, а не шлендрали где попало.

Но Косте было известно, сколь ничтожен суд человечий перед судом совести. Ни на минуту не отпускало его горькое раздумье: а что, если наяву являлась ему Катерина той ночью в июле. Тогда загубленный ребенок – его, и он, именно он, – убивец. Ведь стоило только признать дитя… Пепелище бани, которое он так и не удосужился прибрать, усугубляло муку, и всякое новое утро начиналось укором: ты убил, ты.

Обручальные кольца он всегда на веревке носил, на шее. Крест, некогда на них перелитый, как бы на свое место вернулся.