Смилодон в России

Надо же, фельдмаршала Неваляева звали точно так же, как и будущего главкома Кутузова. Ну прямо, блин, военный совет в Филях, – где, на каком Бородинском поле давать последний и решительный бой жидам! Впрочем, нет, на повестке дня стоял еще и вопрос о скопцах, об этих злодействующих, зловредных монстрах. Мало того, что они болтали черт знает что,[345] калечили людские души, тела и судьбы, расшатывали основы государственности и христианства, так еще и заморочили голову юному княжичу Бибикову, отчего тот потерял оную и добровольно дал искалечить себя, даже не оставив потомства. Бибиков-отец, сенатор и богач, надавил на рычаги, и дело завертелось стремительно: быстренько нашли «пророка» Евдокимова, убедившего юношу наложить на себя «малую печать».[346] Как водится, подвесили на дыбе, крепко познакомили с лосиным кнутом, но тут у их превосходительства кавалера Шешковского приключился приступ геморроидальных колик, так что дальше внимать пророчествам скопца Евдокимова предстояло Алехану с его командой. А Селиванов, естественно, отвертелся – слишком много покровителей было у него при дворе…

– Ну что, господа, пойдем взглянем на этого пророка? – Гарновский снова выпил пива по-дашковски, вытащил часы, покачал головой. – Думаю, до обеда управимся. – Голос у него был кислый – заплатили-то Шешковскому, а разгребать все это дерьмо ему, Гарновскому. Однако долг превыше всего – он резко потянул сонетку звонка, властно отдал приказание ворвавшемуся в кабинет мордовороту и принялся набивать кнастером прокуренную глиняную трубку. – Только табаком, господа, и спасаюсь, – там, в пыточных палатах, такая вонь… Кстати, господа, кто знает, что у нас сегодня на сладкое?

Ладно, пошли в узилище. Оно располагалось под северным крылом здания и занимало весь подвал – оборудовано было широко, добротно, с чисто русским размахом.

– Эка ты, мать честна, – с ходу умилился Полуэктов, глядя с интересом по сторонам, пожевал губами, с завистью вздохнул: – Ну, хоромы! Царские…

Между тем зашли в угловую пыточную камеру, щурясь от блеска факелов, сели на скамье, стоящей перед дыбой. Представление начиналось, основные действующие лица собрались: палач с подручными низко кланялся, охрана с живостью старалась «на караул», пленник, тучный длинноволосый человек, с ненавистью жег вошедших взглядом. Он уже отлично знал, что предстоит ему.

– Давай, – милостиво кивнул Гарновский кату, тот со значением мигнул подручным, и пленник скоро остался без одежды – совершенно в чем мать родила. Телом он был толст, расплывчат, обрюзгл, нагота его вызывала омерзение. Не удивительно – в паху у него было меньше, чем у женщины, только красный омерзительный рубец «огненного крещения». Смотреть, а уж тем паче дотрагиваться до него не хотелось. Однако кат был человек небрезгливый. Быстренько заворотил он пленнику руки назад, вложил в хомут, пришитый к длинной, брошенной через поперечный в дыбе столб веревке, и, ловко пхнув коленом в поясницу, в мгновение ока поднял его на воздух. Хрустнули вывернутые суставы, тонко, по-звериному, закричал пытаемый. А палач с невозмутимостью связал ему ноги, пропустил между щиколотками бревно и, привычно наступив на отполированное дерево, вытянул длинноволосого струной – еще немного, казалось, и порвется.

– Ну, Евдокимов, расскажи ты нам о Селиванове, – с мягкостью попросил Гарновский и, не дожидаясь ответа, посмотрел на палача. – Давай с бережением. Чтоб заговорил.

Палач, не сходя с бревна, коротко взмахнул рукой, узкая полоска провяленной лосиной кожи обвилась гадюкой-змеей вокруг ребер пленника. И тот заговорил, не стал ждать, пока спустят шкуру, окатят раны раствором соли и начнут палить спереди малым жаром – тлеющими вениками. И так-то висеть на дыбе с вывороченными членами, со знаком тайного посвящения, открытым взглядам бесовским. Ох…

А вот учитель и пророк Кондратий Селиванов устроился, судя по словам пытаемого, куда лучше. Обретался он в огромном, построенном для него богатыми учениками доме в Литейной части и принимал гостей, лежа на пуховиках в кровати, в роскошной батистовой рубашке, под пологом с кисейными занавесями, шелковыми драпировками и золотыми кистями. Строго говоря, это был не дом – храм, как называли его кастраты, «Новый Иерусалим», «Небесный Сион» или «Корабль», на палубу коего стекались скопцы со всех просторов необъятной России. В трюме его была устроена зала, где могли одновременно радеть более шестисот человек, причем высокая звуконепроницаемая переборка делила помещение на два отсека – один для искалеченных мужчин, другой для изуродованных женщин. Место же Селиванова было наверху, под потолком, в особой ложе, откуда он, одетый в шелковое полукафтанье, следил за процедурой, давал благословение и наставлял молящихся на путь истинный. А в самых недрах этого «Небесного Сиона» находилась зала, которая всегда была полна, – там излечивались от последствий операций страдающие бледные мальчики. Жалкие, обманутые, запуганные, коим не суждено было оставить потомство…