Смилодон

Дантон, от слов перейдя к делу, заревев, бросился на Бурова и попытался по-пролетарски взять его за грудки. Вошел на дистанцию без активных атакующих действий. Ну что ж, бывает — обычная ошибка дилетантов и самоуверенных людей. Мгновение — и, получив коленом в пах, он ошалело замер, утратил весь апломб и от сокрушительного апперкота в челюсть с грохотом рухнул на пол. Глаза его закрылись, по щеке, видимо из прокушенного языка, потянулась струйкой кровь. С его притязаниями на роль пламенного трибуна было временно покончено — попал Буров хорошо. Да и вообще все было бы прекрасно, если бы не одно маленькое “но”. Мелочь, но, как всегда, приводящая к большим неприятностям. То ли развязался узел, то ли оборвалась тесьма, но Буров преобразился, — из похотливого старикана превратился в писаного красавца со свежевыбритыми скулами, чеканным профилем и яростно горящими глазами. На радость и изумление дам, с него слетела маска. И тут же, заглушая охи, ахи и восхищенные стенания, в толпе раздался грубый голос:

— Братва! Так это ж фраер, который расписал Батиста с его красавцами и ухайдакал Рошеро с его кодлой! Мочите, рвите его, режьте на части!

Орал, похоже, лысый Антуан, усатой мордой своей напоминающий моржа.

— Уходим, князь, — шевалье подтолкнул Бурова к выходу, вытащил острую, как бритва, швейцарскую дагу, а из толпы уже лезли Арлекины, Скарамуши, Пьеро и Родомоны <Фанфарон, прикидывающийся храбрецом.>. В руках они держали свиноколы <Большие ножи.>, кастеты всех мастей и опасные бритвы. Ни шевалье, ни Буров не стали их дожидаться; работая локтями на запруженной лестнице, они подались вниз, на выход. Вывернулись ужами на улицу, перевели дыхание и с оглядкой двинулись к экипажу. Сейчас сумрачный Бернар взмахнет кнутом, ударят копытами могучие кони, скрипнут торжествующе английские рессоры — и все, ищи ветра в поле, хрен догонишь. А если и догонишь, то хрен возьмешь. Сейчас, сейчас. Только вот сумрачного Бернара там, где ему положено было быть — на козлах, не оказалось. Орловские рысаки тревожились, прядали ушами, карету немилосердно раскачивало, хваленые рессоры скрипели жалобно. Экипаж напоминал тонущий, застигнутый девятым валом корабль. Потом вдруг наступил полный штиль, и хриплый женский голос спросил:

— А деньги?

Тотчас же дверь кареты распахнулась, и на панель пробкой из бутылки вылетела шлюха. Волосы ее были растрепаны, туалет в беспорядке, лживые глаза светились гневом.

— О, кот, дерьмо, альфонс! — она сделала похабный жест и профессионально опустила юбку. Заприметив шевалье и Бурова, с мрачным видом уставившихся на нее, сразу же переменила тон. — Господа, не желаете развлечься? Я очень развратна.

И чтобы у господ не осталось ни малейшего сомнения в ее безнравственности, задрала подол аж до колен <Морально-этические нормы XVIII века предполагали огромные декольте; но боже упаси показать щиколотку. Грех, страшный грех.>.

— Шла бы ты отсюда, булка с маслом <Булкой с маслом в те времена могли назвать женщину сразу же после совокупления с ней.>, — отказался шевалье и оглушительно, так, что потаскухи и след простыл, рявкнул на Бернара, показавшегося из кареты: — Трогай!

И вот, слава тебе, господи, Бернар взялся за кнут, ударили копытами могучие кони, скрипнули торжествующе английские рессоры. Поехали…

— Да, что-то не ладится у нас с простым народом, — молвил шевалье, откинулся на спинку и потянул носом воздух. — Слишком он воняет. Придется ехать прямо в монастырь. Пусть они там в ратуше веселятся без нас.

В карете и впрямь висел густой запах пота, грошовых притираний и немытого тела. Амбре дешевого борделя.

— Правда ваша, шевалье. К тому же у меня разыгрался аппетит, — кивнул Буров, и карета покатила на восток, вдоль Сены, к улице Шаррон, откуда до монастыря Магдалины-великомученицы было рукой подать. Ночь была тихая и ясная. В слюдяные окна заглядывала луна, стук копыт дробно разносился по пустынным улицам, ехали в молчании, убаюканные мягким ходом.

“А вот интересно, — думал Буров, развалившись на парчовых подушках, — если бы не было всяких там дантонов да маратов, может быть, и революция прошла бы стороной?” В глубине души ему было жаль, что подобная мысль не посетила его немного раньше, на балу. Право же, везунчик этот Дантон, настоящий баловень судьбы, просто в рубашке родился, криворотый гад…