Смилодон

Так думал Буров, шагая по ночному городу и не отнимая пальцев от рукояти волыны. Шел трудно, нелегко. Падальщики и трупоеды почуяли, что бабр устал, и попытались дважды из-за угла вцепиться ему в глотку. И опять Буров резал, стрелял, бил ногами в пах, бешено кричал, с хрустом травмировал суставы, пальцами выдавливал глаза, вырывал трахеи и размалывал позвонки. Дошел. И еще издалека увидел щель, где обреталась колдунья. Щель превратилась в жерло вулкана, в огнедышащую впадину, светящуюся в ночи остывающими углями. Вокруг сновали обезумевшие люди, едко пахло дымом, пожарищем и бедой, где-то рядом, совсем по-волчьи, выла собака. Скорбь, смрад, плач плотным облаком висели над толпой. Не унывал только уличный нищий — босой, донельзя грязный, в драном рубище он пророчествовал с интонациями кликуши:

— Всем, всем вот так же гореть в геенне огненной!.. За грехи наши, за грехи. Завтра все решится, завтра, на кладбище. И пойдет ходуном земля, и все живое попрячется в норы, и не будет ни воды и ни пищи, ибо превратятся злаки в полынь, а реки напитаются кровью, зловонным калом и смертоносной отравой. И люди превратятся в животных, и солнце станет мрачным, и луна, как власяница. Я сказал!..

— Заткнись, — попросил его Буров, сунул, не считая, серебра и, напрягая связки, позвал: — Анита! Анита!

Машинально, не подумав, от отчаяния — кто услышит в этаком-то бедламе?

— Нет ее, нет ее, нет! — с хохотом отозвался нищий, вскочил и, неизвестно чему обрадовавшись, зайцем поскакал в темноту. — Ушла она, ушла, ушла, нету!

Миг — и он исчез, только звякнул дурацкий, привязанный к ноге бубенец.

Куда ушла? На небо? В ад? В рай? В другие земли? Поорал Буров еще, потолкался, поглазел, да и отправился назад, опустошенный, злой, уставший как собака. Может, первый раз в жизни решился на доброе дело, так и то — не судьба, хрен большой и толстый в обе руки. Стоило ноги топтать и патроны изводить. Ну, блин, пусть сейчас хоть кто-нибудь свой хвост поднимет…

Однако никто ничего на него не поднял. Он без препятствий добрался до дому, тихо рыча, забрался к себе и, как был, при оружии, не раздеваясь, завалился на кровать. Может быть, поэтому ему и приснилось стародавнее, походно-боевое. Ангола, Сомали, Камбоджа, Гондурас. Черный континент, принуждаемый белым братом жить по-ново. Веселенькие людоеды, строящие светлое коммунистическое завтра. Разруха, смерть, партизанская война, красные от крови джунгли. В общем, жуть, лучше не смотреть. Буров даже обрадовался, когда его разбудили, — кто-то с силой, так, что трещали филенки, прикладывался ногой к двери.

— Щас, щас, — Буров помотал головой, окунаясь в реалии, и понял наконец, что это Лаурка старается, на совесть, с огоньком, от всей души.

— Князь! Князь! Откройте! Василий, открывай! Открывай, Васька, говорю!

И все по-русски, по-матерному, в лучших традициях дешевого притона, очень доходчиво. Видимо, соскучилась.

“Чертовски пикантно”, — зевнув, Буров встал, прошествовал к двери, открыл.

— Дорогая, ты очаровательна.

И сразу же перестал улыбаться — вид Лауры не располагал к веселью. Она была в мужском платье, без шляпы, с внушительным окровавленным клинком.

— Василий, уходим. Дом окружен. Они уже в саду.

Глаза ее метали молнии, грудь волновала кружева, породистые губы презрительно кривились — такой прекрасной Буров ее еще не видел.

— Уже в саду? — не раздумывая, на автомате, он схватил сумку с припасами, повесил на плечо, вытащил волыну. — А “они” — это кто?

В глубине души ему было приятно — ишь ты поди ж ты — не забыла, пришла. Сапожищами в дверь стучит. Может, не такая уж и стерва?

— Черт его разберет. То ли негодяи королевского прокурора, то ли мерзавцы маркизы де Дюффон. Если, конечно, вам это имя что-нибудь говорит, — Лаура засопела от ненависти, дернула плечом, глянула нетерпеливо на Бурова. — Ну долго ты еще? Пошли. Пора сматываться.

В доме было шумно и неуютно, пахло порохом. Не удивительно — маркиз, Анри, дворецкий и лакеи палили в окна, отстреливаясь от нападающих, а те шмаляли в ответ, ломились в забаррикадированные двери и численностью напоминали саранчу. Стонали раненые, в вестибюле горели портьеры, Бернар, Мадлена и кое-кто из челяди лихорадочно работали шомполами — перезаряжали пистолеты. В целом, как сразу отметил Буров, ситуация была не радостная — без просвета.

“Интересно, сколько же я дрых? Вроде бы уже вечер. Хотя нормальному бабру полагается четырнадцать часов сна. А ведь я не какой-нибудь там — саблезубый”, — с ухмылкой он облюбовал позицию покозырней, взвел было курок, наметил цель, но маркиз закричал, протестующе взмахнул пистолетом:

— Нет, князь, нет! Вы, шевалье, Бернар, Мадлена поступаете в распоряжение Лауры. Приказываю. Коды, шифры, книги, казну… А мы вас прикроем, не выдадим, сдюжим. Верно, гвардейцы, дети мои? Багинеты примкнуть! Вперед, вперед, марш, марш, в атаку!