Смертельный вкус Парижа

В тяжелые минуты я спрашивал себя, помирились бы мы, если бы Елена не забеременела? Сначала этот вопрос выжигал нутро, отрицая свободу нашего выбора, но постепенно его яд утратил свою едкость. Нам повезло, случилось то, что случилось, теперь оставалось только не упустить птицу счастья. Елена могла быть слабой, зависимой, потерянной, и это больше не раздражало, наоборот, поддерживая ее, я чувствовал себя нужнее и увереннее. Впрочем, моя поддержка требовалась все реже: беременность придала жизни Елены новый смысл, а ей самой – силу и спокойствие.

Она так и не перестала рисовать губы бантиком. Но за напускным вызовом и трафаретной загадочностью ее макияжа я различал то, что отличало жену от всех прочих «бабочек» Парижа: ранимость, искренность, отвагу, веселье и упорство. Она носила короткие юбки, у нее в полной мере имелись новомодные творческие амбиции и жажда успеха, но в отличие, например, от Марго, Елена не боялась любить и не жила ради себя одной.

Мы сидели на кухне, и было очень приятно болтать с ней и украдкой поглядывать на приоткрывшийся на груди ворот халатика и на золотой крестик, качающийся в такт ее движениям.

– Я постараюсь вернуться пораньше – сегодня мы идем во «Фландрен»!

– А мы можем позволить себе такое?

– Не можем, конечно. Но еще меньше мы можем позволить себе не явиться на помолвку Дерюжина. К тому же, боюсь, на некоторое время это наше последнее светское мероприятие.

– Ты думаешь, она настоящая аристократка?

– Леди Берсли? Не знаю. Но денег у нее завались, а знатности Дерюжина хватит на двоих. Так что принарядись.

Елена улыбнулась, и вдруг нож выпал из ее руки, она застонала, схватилась за живот. Из головы моментально вылетело все, чему меня учили на медицинском факультете Гейдельбергского университета.

– Дыши глубоко! Давай, любовь моя, вдох-выдох, вдох-выдох…

Когда ее отпустило, я бросился вызывать таксомотор, звонить в госпиталь и бестолково метаться по дому, хватаясь то за ее манто, то за собственную голову. Ворвался в кухню:

– Как ты? Где сумка? Тебе надо лечь!

– Ну какое «лечь»? Надо же тебе что-то на обед оставить. Не забудь отправить маме телеграмму. – Она почему-то совсем не волновалась и даже забавлялась моим волнением. – Все будет хорошо, не сходи с ума. Ох! – опять согнулась. – Чувствую, не судьба мне побывать во «Фландрене».

– Дай мне руку, держись, сейчас полегчает. Мы первым делом туда пойдем, сразу после… после того, как… как все пройдет!

– А с Воробышком кто останется?

– Как кто? Крестный отец, вестимо.

– Ну вот, куда мы без Дмитрия? Он у нас постоянная палочка-выручалочка. Уедет в Лондон – не знаю, как справимся.

Я не выдержал:

– Если хочешь, поедем в Лондон…

– Да нам-то туда зачем?

– Да-да, конечно, – согласился я с облегчением. – Мне уже все равно, ей-богу. Если хочешь, останемся здесь, в Париже. Главное – чтобы с вами все было хорошо. Вызовем Веру Ильиничну…

У нее посветлело лицо:

– Правда? Ты готов остаться в Париже?

Меня понесло:

– Конечно. Незаменимых нет. Найдется для богадельни другой доктор. Напишу Реза-хану, попрошу племянника Гаффари назначить.

– А ты… как же?

– Я с тобой, с вами.

– Нет, ты не сможешь. Платон Андреевич и так едва держится, ждет тебя. И Марья Никифоровна никому другому не позволит себя осматривать…

У нее исказилось лицо, она охнула, сползла со стула на пол, схватилась за поясницу. Я забормотал:

– Да к черту их всех! У меня ты. И Воробышек. Ты сама говорила, в мусульманской стране ему никогда не стать своим.

– Ты за него не волнуйся. У этого человечка будет совершенно особая судьба, я это точно знаю.

– У всех судьба особая. Хорошо бы нашему просто удачной.

– А-а-ай! – Она закинула голову и некоторое время не могла говорить. Я едва не задохнулся от бессилия. – Саш, я знаю, как тебе важно то, что ты делаешь в Тегеране. Не надо этих жертв. Я привезу туда свои новые модели, вот увидишь, мой бутик станет лучшим в Персии! – Она вытерла лоб. – Ой, как больно, Са-а-аша!

Лицо ее исказилось, по щекам потекли слезы. Я опустился перед ней на одно колено.

– Воробей, я буду счастлив с тобой где угодно. Все что угодно…

Она улыбнулась, всхлипывая и слизывая слезы:

– Я взрослый человек и могу сама решать для себя.

Эти слова мне были знакомы. Я в кабаке на прощание заявил ей, что она должна решать для себя сама. Спьяну мне в этой фразе чудилась лишь гордая готовность освободить ее. Хотя даже тогда я знал, что ей от меня нужна вовсе не свобода. Но теперь я даже не мигнул:

– Ты можешь решать для всех нас.

Она отдышалась:

– Знаешь, если честно, в последнее время парижский успех для меня уже не самое важное. Он был очень нужен, пока я его не добилась. А теперь самым важным стало вот это. – Ее ладонь легла на живот. – Мне в Тегеране будет хорошо, не волнуйся.

Я обнял ее и прижал к себе, осторожно, но так, чтобы чувствовать всю – от мягких душистых волос до крепкого круглого пуза.

– Я люблю тебя всем сердцем, телом и душой.

От ее слез стало солоно на губах, и это был вкус счастья.