Смерть во спасение

Гийом опечалился. Он знал, что перебороть рок почти невозможно. Каурый Серок обязательно бы откуда-нибудь прискакал, даже если б его продали. Он отвязался бы, перегрыз верёвку и вернулся на княжеский двор. Его стоило бы убить, но монах не мог посоветовать подобное жене князя, его приняли бы за сумасшедшего. В этой стране хорошего коня ценили выше, чем холопа, он становился подчас лучшим другом. Каурый не успел скрыться за окном, как видение снова обожгло византийца. На мгновение в глазах у него всё потемнело, и свет не сразу осветил душу. Да, всё так и случится. Но хуже всего то, что даже княгиня не верит этой опасности, и теперь только он один может помешать будущей трагедии. И оракул ведает даже как. На пучок свежего сена несколько капель того яда, который недавно открыл Иеремия, выпаривая сок старого лесного корня, Гийом забыл его название. Это несложно. Мало ли отчего конь заболел...

«Да, так и надо сделать! — загорелся он. — Господь указывает на меня. Я должен!..»

Эта мысль вдруг так ясно прочертилась в сознании, что Гийом даже удивился, как раньше он об этом не задумывался. И не надо ничего никому объяснять, изображать из себя провидца да только пугать этим. Словно кто-то раздвинул шторку и указал, что ему надлежит содеять.

   — Ведь вы знаете что-то большее о будущем моих сыновей. Скажите, что грозит им, какая судьба уготовлена? — прервав молчание, с тревогой спросила Феодосия.

   — Судьбу нельзя провидеть, ваша светлость. Она мстит, когда её тревожишь. Но ведаю и верю, что оба княжича вырастут отважными, смелыми и добрыми, — улыбнувшись, не раздумывая, ответил оракул.

Он не мог говорить того, что знал. Любое ведовство считалось дьявольским, а Феодосия по простоте нрава своего могла рассказать об этом дворне, мужу, и тогда беду будет уже не отвести. От княгини же не укрылась поспешность монашеского ответа, в глубине души она понимала, что византиец зрит многое, но его нежелание поделиться с ней своими тайнами оскорбило её.

   — Многие русские князья таковы, — холодно проговорила она, поднимаясь с кресла и давая понять, что разговор закончен.

   — Я узнал, что вернулся княжич, и хотел бы попрощаться с ним. То есть с обоими, конечно. Завтра или послезавтра, как сочтёте нужным...

Феодосия, обидевшись, вознамерилась уже отказать отцу Геннадию, но, столкнувшись с его жалким, умоляющим взглядом, неожиданно смилостивилась:

   — Завтра в эти же часы он выйдет к вам...

Монаха самого словно ослепило. Звёзды, их расклад твердили, что нет предназначения у Феодора, нет видимой орбиты у звезды, а, значит, если византиец и спасёт княжича, то никакой пользы от него не предвидится. Он будет жить, как растение, зло может опутать душу, привлечь на свою сторону, опасно оставлять таких людей. Но жгло другое. Знать и равнодушно созерцать Гийом не мог. Ведь Господь зачем-то указал ему на это. Зачем? Не ради же его мучений. В чём-то тут неодолимая пока для его ума загадка.

Но, ещё не разрешив её, он попросил у Иеремии яда. Тот удивился, но, взглянув на мученическое лицо друга, даже не стал ни о чём спрашивать. На следующий день Гийом поплёлся в хоромы князя, чтобы проститься с Александром. Именно поплёлся, ибо ночью опять не спал: вороны и видения. На этот раз всё тот же водопад, и клетка, и он там снова, тем же облезлым вороном. Всё то же: страх, отчаяние, восточный маг с прекрасной гурией, как промельк быстрых капель, и клетка на столе. Не выдержав, открылась дверца, заюлили петли. Ознобный ветерок свободы, к которой стоит только сделать шаг, ещё один, и вдруг пасть лошадиная, глаза безумные Серка, его оскал, клыки, похожие на каменные зубья, они вот-вот вопьются в шаткую воронью плоть...

   — Что, опять? — Иеремия, склонившись над ним, отирает влажным полотенцем его лицо. — Хорошо, давай уедем, хоть завтра поутру. Я видеть не могу, как эти страшные видения тебя терзают.

Он принёс Гийому холодного отвара с мятой и ландышевым корнем, заставил выпить.

Монах несколько раз останавливался по дороге, чтобы передохнуть. Силы вытекали, как тепло из августовского дня к вечеру. Он плохо понимал, что с ним происходит, всё относя за счёт того, что они здесь, в этом городе, где уже нечем дышать, а стоит им уйти, как всё восстановится: и силы, и дыхание.

Его впустили на княжеский двор, и он сразу пошёл к конюшне, ведал, что каурого ещё объезжают, пытаясь укротить его норов, и ясли пустые. Яд же держится долго, засыхает в виде кристалликов, растворяясь снова в желудке. Гийом, узрев первое видение, решил взглянуть на Серка, найти дьявольскую отметину, но ничего не нашёл. Конёк как конёк. Не в нём дело. Тогда-то и узнал, где находится его стойло. Теперь, подобравшись к нему, он не мешкая вошёл, кормушка была полна сена, вытащил флягу, разбрызгал яд, заткнул её пробкой и уже собирался выйти, как натолкнулся на удивлённый взгляд младшего конюшего Романа, который недоумевающе смотрел на монаха.

А тот будто окаменел от страха. Ведь, войдя в конюшню, Гийом хорошенько огляделся, но никого не обнаружил, ни одной живой души, и откуда возник конюший, монах даже не мог сообразить.