Смерть в послевоенном мире (Сборник)

— Вот только он не вернулся обратно.

— Много хороших людей не вернулось домой. Я вас понимаю.

Она махнула рукой с ярко-красными ногтями:

— Мистер Геллер, почему, собственно, я вас интересую?

— Я полагаю, что случившееся с вами может быть связано с другим делом; только и всего.

— "Убийца с помадой"?

Некоторое время я колебался, говорить ей или нет, затем утвердительно кивнул и добавил:

— Но я буду вам признателен, если вы никому об этом не расскажете.

— Почему же полиция не может ничего с ним поделать?

— Вы имеете в виду «убийцу с помадой» или того, что был у вас?

— Обоих! Почему вы усматриваете связь, тогда как полиция этого не делает?

Я пожал плечами:

— Может быть, я дотошнее или хватаюсь за соломинку.

— Что ж, даже до меня дошло, что тут может существовать связь. Полиции следовало бы также догадаться об этом!

— Вы неплохо соображаете.

— Знаете, есть... есть еще кое-что.

— Что?

Она тряхнула головой, губы напряглись.

— Есть нечто... противное... о чем я никому не говорила.

Она посмотрела на меня широко раскрытыми темно-карими глазами.

— Но с вами, мне кажется, я смогу поделиться. Она прикоснулась к моей руке, ее рука была теплой.

— На полу... в ванной комнате... я кое-что заметила. Нечто такое, что я просто... вытерла. И никому словом не обмолвилась. Мне очень неудобно...

— Вы же медсестра...

— Знаю, но все равно неловко. Он... это... кончил.

— Что?

— Пол был испачкан. Понимаете — эякуляция. Семенная жидкость.

12

Вернувшись домой, я позвонил Друри и рассказал о Кэтрин Рейнольдс.

— Думаю, ты кое-что нашел, — сказал Друри. — Следует сообщить об этом Крюгеру.

— Я позвоню ему завтра. Но прежде хочу дать тебе описание этого парнишки-разносчика — вдруг он где-нибудь уже засветился?

— Сегодня полно парней шатается в этих кожаных куртках. Неужели ты не видишь, до чего докатился мир. Полным-полно ребят, которые ведут себя, как уличные бандиты, хотя в них ничего бандитского-то и нет.

— Не может ли он оказаться студентом Чикагского университета?

— Который разбойничает в Норт-Сайде?

Даже такой хороший полицейский, как Друри, страдал этой географической слепотой.

— Да, — сказал я. — Существует невероятно новый способ передвижения, его именуют Эл[1]. Просто, может быть, наш мальчик знает о нем.

Друри игнорировал мое саркастическое высказывание.

— Этих недоразвитых переростков с сальными волосами полно шатается повсюду, Нат. Поле поиска не очень-то сузилось.

— А то, что он похож на молодого Корнела Уальда?

— Такого тоже замучаешься искать, — сказал Друри. — Да.

Мы вздохнули и повесили трубки.

Подслушивая разговор. Пег, стоявшая на кухне, вынуждена была высунуться в холл. Поверх выпирающего живота она повязала белый фартук, так как готовила мясо. Вкусный запах растекался повсюду. Пег готовила чертовски вкусно, хотя сама так не считала.

— Красивая? — спросила она.

— Кто?

— Та медсестра, к которой ты ходил и разговаривал.

— Не обратил внимания.

Она хмыкнула и вернулась на кухню. Я пошел следом и сел за стол. Она угрюмо молчала.

— Блондинка? — спросила она, стоя спиной ко мне.

— Нет. Кажется, брюнетка.

Она посмотрела на меня через стол:

— Тебе кажется?

— Брюнетка.

— Готова спорить, хорошенькая и стройная, с отличной фигурой. Не такая жирная и круглая. Не корова. И не слон.

— Пег...

Она повернулась, деревянная ложка упала на линолеум.

— Я схожу с ума, Нат. Я отвратительная, и мне скучно.

— Ты не отвратительная. Ты очаровательная.

— Отвяжись, Геллер! Я противная корова, и мне осточертело торчать в этих стенах. Господи, неужели я не могла бы жить где-нибудь в другом месте, где можно с кем-нибудь поговорить?

— У нас же есть соседи.

— Белки, дятлы и этот придурок, что живет ниже, который стрижет свой газон по четным дням и моет машину по нечетным. Кругом пустые автостоянки, ясли и прерии. Почему нам не перебраться ближе к городу? У меня такое чувство, что я живу на пастбище, где самое место таким коровам, как я.

Я поднялся, подошел к ней и обнял. Пегги сердилась, но вырываться не стала.

Не глядя на меня, она стала жаловаться на жизнь, словно выплевывая слова.

— Ты уходишь в Луп и чувствуешь себя бизнесменом, можешь общаться с друзьями, коллегами и с агентами, допрашиваешь красивых медсестер, пишешь свои бумаги, короче — у тебя настоящая жизнь. Ты не торчишь здесь, в этой коробке с газоном, слушая по радио «Ма Перкинс», и не чистишь картошку, и не гладишь рубахи.

— Крошка...

Она постучала себя в грудь указательным пальцем, приговаривая:

— Я всегда занималась делами, была секретарем-исполнителем.

— Знаю, знаю.

— Нат, мне страшно.

— Страшно?

— Я боюсь, что не создана быть домохозяйкой. Боюсь, не создана и для роли матери.

Я нежно улыбнулся, глядя на нее, нежно коснулся ее лица; дотронулся до живота.

— Ребенок все изменит. Мы обзаведемся соседями.

— Мне все здесь противно.

— Давай подождем годик. Не понравится — переедем ближе к городу.

Она натянуто улыбнулась, кивнула и отвернулась к плите.

Ужин получился на славу. Пег сделала яблочный пирог. Мы поболтали о делах, о семье. За разговором все понемногу утряслось.