Смерть в осколках вазы мэбен

Ее я не перепутала бы ни с одной другой, настолько безупречными казались ее линии. Стенки ее не были гладкими, напротив, их украшали причудливые наплывы, перемежавшиеся с впадинами и острыми выступами. Глядя на нее, можно было представить путешествие по песчаным холмам и земляным пригоркам, у подножия которых раскинулись аккуратные квадратики изумрудно-зеленых полей. Глубокие искусственные трещинки отливали бирюзой и казались маленькими звонкими речками, которые своей живительной влагой питают растительность. Вазу украшали острые камешки, подобранные с удивительным мастерством. Мне представилось, что я держу вазу в руках, поворачиваю ее к свету то одним, то другим боком, касаюсь кончиками пальцев трещинок, трогаю острые камешки, ласкаю длинное горлышко.

— Совсем как песни тхарен [17], — сказал за мной голос, показавшийся знакомым.

Я так резко обернулась, что, держи в этот момент в руках вазу, непременно разбила бы ее. К счастью, в руках у меня ничего не было, но стало неприятно от того, что я была застигнута врасплох, словно занималась каким-то постыдным делом.

— Я испугал вас? — спросил Иванов. — Пожалуйста, простите меня.

Он был все так же хорошо выбрит, аккуратно одет и подтянут. И опять мне пришла в голову мысль, что ему бы не авангардом заниматься, а работать искусствоведом в каком-нибудь музее, настолько неуместно старорежимным казался он среди других людей.

Именно такими мне всегда представлялись интеллигенты, которых задавила могучая и кровавая лапа революции. А им бы ходить на концерты и слушать Рахманинова. Впрочем, мой знакомый, возможно, и слушает Рахманинова, хотя… Он же сказал, что, живя в Питере…

— Вы любите Рахманинова? — спросила я, не думая о том, что вопрос может прозвучать странно и даже неуместно.

— Пожалуй, нет, — ответил он, — хотя могу послушать при случае. Классика вообще такая вещь, что не может надоесть. Но мне ближе как-то Шуберт или Григ. А из наших более других нравится Римский-Корсаков, хотя многие считают его слишком неудобоваримым.

— Григ, Шуберт… Вы, наверное, учились в музыкальной школе и классикой вас пичкали с детства? После этого вы без содрогания не могли слышать про Черни и Гайдна. Но с возрастом все же…

Художник рассмеялся. Я и предположить не могла, насколько заразительно он может смеяться. Конечно, я несла околесицу, но разве это повод, чтобы вот так откровенно потешаться надо мной? Может, мне обидеться и уйти? Удастся, кстати, избежать и ненужных вопросов. Или все же остаться?

— Не уходите, — попросил Иванов, как будто читал мои мысли. — Это я не над вами, а скорее над собой. Я никогда не занимался в музыкальной школе и не играю ни на одном инструменте. Но моя любимая бабушка была очень хорошим преподавателем.и почти сорок лет вела занятия в консерватории. Поэтому музыку я слышал с детства, причем хорошую музыку. Но насильно меня к ней никто не приобщал. Это возникло само собой и как потребность. По мере возможности стараюсь не пропускать концерты классической музыки, имею неплохую коллекцию дисков.

— А как же рок? — Я не могла опомниться от такого объяснения. — Вы же говорили…

— Конечно, — он кивнул, — но в нашем русском роке всегда на первое место вырывался текст, а музыка шла вторым эшелоном. Я же не под стеклянным колпаком живу. Все, что другие слушали, то и я слушал. Отобрав, разумеется, все, что наиболее отвечает потребностям души. Вы разве не так же поступаете?

— Все верно, — сдалась я. — К старому року я привыкла, он кажется правильным и вечным, молодых не понимаю и в большинстве не принимаю. А когда-то казалось, что всегда буду верить только молодым, только они могут правильно выразить любое состояние души.

— Просто наша молодость осталась с нами, а вместе с нею и наши пристрастия, и наши идеалы. Скажите, Леда, зачем вы сюда пришли?

Я растерялась. Оказывается, все эти разговоры были только прелюдией к этому вопросу, которого я очень хотела бы избежать. Но вопрос был задан в упор, и отвечать все же придется.

— Я пришла сюда, — медленно сказала я, — чтобы еще раз посмотреть картины Карчинского. Это действительно так. Но еще я хотела бы посмотреть на вазы мэбен. Вы считаете, что у меня не могло возникнуть такого желания?

— Могло, — художник кивнул. — Картины… я понимаю, но на вазу вы пришли посмотреть из-за вчерашнего скандала. Так?

— Возможно, — я не стала отрицать очевидное. — Но когда стала на нее смотреть, то скандал просто вылетел у меня из головы. Удивительно, неужели такое чудо можно создать руками?

— Конечно. — Иванов смотрел на меня как-то отстранение. — Карчинский — талантливый мастер.

— Уверена, что вы знаете гораздо больше, чем я. Скажите, почему он отказался продать вазу?

— Об этом, конечно же, лучше спросить у самого Володьки, — Иванов приходил в себя. — Но скажите, вы сами смогли бы продать такую красоту? Как можно понять чужую человеческую душу? Это было его решение.

— А если бы ваза была вашей, вы бы продали ее? — Жгучее любопытство заставило меня выпалить этот вопрос, прежде чем я успела прикусить язык.