Смерть в Киеве

Кубки осушили под веселые восклицания, налили еще раз и выпили снова; когда же закусили все как следует, Долгорукий вытер усы, крикнул:

- Теперь нашу песню про Манюню!

И Вацьо подскочил, взмахнул руками, изо всей силы крикнул "гей!", начиная песню, а все сразу подхватили, наполнив до отказа ковчежную гридницу сильными мужскими голосами:

Гей, боярский двор - море,

Гей, Кисличкин двор - море!

Что крутые берега его - тесаный терем,

Что буйные ветры - стража верная.

А у него на море белорыбица

Манюня Кисличкина!

Ловили ловцы,

Ловцы-молодцы,

Те же ловцы - неудальцы:

Неводы у них не шелковые,

А крючочки у них не серебряные.

Гей, боярский двор - море,

Гей, Кисличкин двор - море!

Что крутые берега его - тесаный терем,

Что буйные ветры - стража верная.

А у него на море белорыбица

Манюня Кисличкина.

Ловили ловцы,

Ловцы-молодцы,

Эти ловцы - удальцы,

Ибо неводы у них шелковые,

А крючочки у них все серебряные.

Поймали белорыбицу,

Схватили Маню Кисличкину,

А поймав, за стол саживали,

За стол с князем да с боярином.

Да и сами садились,

Песню заводили,

Медом-пивом запивали,

Манюню цело...

- Шутники и весельчаки твои люди, князенька, - прищурившись, заглянул в глаза Долгорукому Кисличка, когда закончилась песня.

- Перед потопом, боярин, - развел руками Долгорукий и вдруг гаркнул: - Манюню цело...

И влепил Манюне в щеку поцелуй звонкий, молодецкий, а отроки проревели троекратно:

- Манюню целовали, Манюню целовали, Манюню целовали!

После чего Юрий поцеловал девушку еще и в губы, приведя ее в такое неописуемое смущение, что она убежала бы из-за стола, если бы князь не придержал.

- Зять надобен тебе, боярин, - заговорил князь Андрей. - В заповедях божьих для Ноя сказано ведь, чтобы взял он в ковчег род свой и жен сыновей своих. Ты же сыновей не имеешь, а лишь дочь. Вот и должен найти зятя для дочери.

- Нужно, да тяжело, - вздохнул Кисличка. - Среди моих людей нет достойного, а со стороны как возьмешь? Не могу бросить ковчег, чтобы искать. Пустить сюда тоже никого не могу.

- Привезли тебе для выбора вон сколько молодцов, - сказал Долгорукий. - Даже из Киева имеем.

Иваница задвигался на скамье, будучи не в состоянии скрыть удовольствия.

Помнил об Ойке, не мог выбросить ее из сердца, но возле Манюни умирали все воспоминания, отступали страсти, омрачались надежды, - он способен был смотреть лишь на нее, наслаждаясь и довольствуясь самим предположением, как роскошествовал бы он в случае согласия Манюни...

- Не ведаю, согласился бы киевский наш гость, - осторожно начал было Кисличка, на что Иваница чуть было не крикнул: "Согласен!" - но Долгорукий своевременно опередил его, взмахом руки пригасил жар Иваницы.

- Зовется Иваница, - сказал князь Юрий. - Учен не меньше, чем его товарищ лекарь Дулеб.

- Вот уж! - стеснительно крякнул Иваница, потому что рядом с ним шевелился паскудный книгоед Силька, который откровенно прыснул в кулак, когда князь сказал про ученость Иваницы.

- Но, - продолжал Долгорукий, - прежде всего, боярин, должны иметь мы согласие на брак от самой Манюни, потому что насильства над ней мы не потерпим, в особенности же любя ее. Затем согласие должен выразить также Иваница. Но перед этим ты должен рассказать все про свой ковчег и про все, что будет ждать здесь будущего твоего зятя. Налей-ка, чашник, боярину меду, хотя никакой мед не сравнится своей сладостью для него с его ковчегом. Здоров будь, боярин, и ты, мать, и ты, Манюня!