Смерть в Киеве

Все было будто знакомым Дулебу давно-давно... Он в самом деле когда-то побывал в похожем месте. Только там был не дворец, а простая хижина охотника, и под высоким берегом текла другая река, и стоял он тогда под рассветным небом, ожидая солнца, не один, а вдвоем с Марией. А перед тем у них была ночь в хижине среди снегов, и тело Марии тоже было белое, будто снега вокруг, только не холодные, а горячие-горячие снега. Это относилось к явлениям противоестественным, такого быть никогда и не могло, он не хотел поддаваться воспоминаниям; навеки утраченное прошлое вызывало в его сердце лишь тупую боль и полнейшее равнодушие к жизни, а ему нужно жить, если и не для самого себя, то хотя бы для завершения дела, на которое натолкнул его случай, а теперь вдохновляло стремление послужить истине.

Топот копыт вырвал Дулеба из тяжелых раздумий. Несколько всадников ехало по суздальской дороге. Все вооруженные, в шеломах, с круглыми щитами, на отборных конях; впереди, на белом, как рассветная мгла, коне, в золотом панцире поверх княжеских мехов, скакал князь Андрей, а рядом с ним, на невысокой лошадке, без оружия, но одетый почти в такие же, как у князя, теплые и пушистые меха, подпрыгивал круглолицый, круглоокий парнишка, которого Дулеб при других обстоятельствах принял бы за одного из сыновей Юрия, столь непохожи были они все между собой, однако теперь он догадался, что князь Андрей сопровождает в Кидекшу не кого-то из своих братьев, а, видно по всему, того беглого монашка Сильку, на которого падает подозрение в убийстве князя Игоря. Силька - это должен был быть непременно он, - когда проезжали мимо одинокого Дулеба, резанул по нему взглядом, видно предчувствуя все тяжкое для себя от этого незнакомого человека. Дулеб точно так же пристально взглянул на бывшего монашка, надеясь сразу увидеть в нем нечто явственно преступное, но ничего не заметил, наоборот, округлость, которой отмечено было не только лицо Сильки, но и вся его фигура, придавала парню мирный и ласковый вид, глаза его, зоркие, пытливые, любопытные ко всему, не имели в себе предполагаемого нахальства; еще заприметил Дулеб: у Сильки не было при себе никакого оружия, даже обыкновенного ножа у пояса, да и пояса не было - то ли князь Андрей предусмотрительно забрал у него оружие, то ли парень, быть может, и не носил его никогда, во что легко верилось, принимая во внимание его монашество, но вовсе не согласовалось с нынешним его положением приближенного летописца княжеского, ибо быть летописцем у такого князя, как Андрей, означало быть участником всех походов, вооруженных стычек, побед, поражений, то есть дел, которые решаются прежде всего оружием.

Князь Андрей, проезжая мимо Дулеба, взмахнул трехпалой красной рукавицей, с добродушием, неожиданным для него, в особенности если вспомнить обещание прибить лекаря к воротам и расстрелять собственноручно из самого тугого в Суздале лука. И этот примирительный взмах трехпалой рукавицы, тихое заснеженное утро, далекие загадочные боры, напоминавшие ему о сладчайших днях его молодости, озаренной незабываемой, хотя и краденой любовью, - все это наполняло сердце Дулеба бодростью, молодой силой, и он подумал, что, собственно, его жизнь не только в прошлом, ибо никогда не поздно творить добро и служить высокой человеческой справедливости.

С таким настроением он возвратился в палаты, чтобы найти князя Юрия и вместе с ним начать допрос беглого монашка Сильки.

Они собрались не в гриднице, большой и неуютной, а в повалуше, где князь Юрий и спал и работал. Там было неширокое отшельническое ложе, заботливо накрытое узорочьем, был стол посредине для трапез, а вдоль стен стояло еще несколько столиков для письма и чтения с поставленными на них большими книгами. Еще множество книг громоздилось стопами прямо на полу; на стене, над огромной печью, в которой жарко пылали дубовые дрова, был высечен белый лев, готовый к прыжку; над ложем прикреплено большое серебряное распятие тонкой, мастерской работы. Не было здесь стульев с высокими спинками, а стояло несколько более длинных и совсем коротеньких скамеечек, накрытых мягким мехом; это создавало уют и какое-то ощущение простоты, а все книги и многочисленные столики для письма и чтения делали помещение похожим на покой мудреца, высокоученого монастырского настоятеля или высокого иерея церкви, отдавшегося наукам, но ничего общего не имели с княжением, властью, суровыми государственными делами.

Правда, живописный беспорядок и та нарочитая, словно бы показная небрежность, с которой хозяин помещения относился к вещам, каждая из которых представляла незаурядную ценность, сразу же указывали на то, что здесь поселился человек не простой, даже необычный, ибо кто же другой бросил бы на каменный пол книги, за каждую из которых можно было купить несколько сел, а то и небольшой город?