Смерть в Киеве

А Юрий не мог уйти из-под Переяслава. Хоронил всех, кто пал в битве, - своих и чужих, ибо какие же они чужие? Сняв шлем, ехал по зеленому полю шагом в сопровождении сыновей, воевод, дружинников, печально смотрел на мертвых, коротко кивал, чтобы помогли раненым, велел отпускать пленных, которые попадались ему на глаза, ибо грех великий брать в рабство единокровных братьев, да и нельзя идти на поводу у злости, когда хочешь осуществить великое дело, - надобно щадить покорных, а укрощать лишь наглых. И вот тут прорвалась сквозь конное сопровождение княжеское обезумевшая от горя женщина, бежала, не видя перед собою ничего, и остановилась перед конем Юрия, отчаянно закричала:

- Убили! Уби-и-ли его-о!

Князь натянул поводья, остановился молча, не спрашивал, кого убили, но женщина и не требовала расспросов, ибо разве для того догоняла князя и прорывалась к нему?

- Вырывца моего убили! - голосила она, и когда Долгорукий услышал имя своего дружинника, которого уже давно никто не звал Вырывцем, а только Вырвикишкой, то шевельнулся на коне, хотел что-то сказать Оляндре, о которой слыхал, но видеть никогда не видел, однако сдержался, лишь ниже склонил голову, будто хотел отдельно погоревать и над Вырывцем, который был хорошим дружинником, всегда любил вырываться вперед в стычках с врагом, да и тут, собственно, вырвался вперед, - быть может, именно благодаря его мужеству и его смерти суздальцы начали битву и добились победы.

- Где тело Вырывца? - спросил Юрий через плечо.

- Повезли в собор, - послышалось в ответ.

- Слышишь, молодица, - сказал князь Оляндре. - Над телом мужа твоего будет молиться сам епископ Евфимий.

- А кто же мне его вернет? - еще сильнее заголосила Оляндра, закрывая лицо и сквозь пальцы сверкая на князя такими глазами, что даже мертвый поднялся бы с одра.

Юрий отвернул коня, проезжая мимо Оляндры, но она не отставала, бежала за всадниками, кричала дерзко:

- А кто же мне моего Вырывца заменит! Разве ты, княже, заменишь? Ты ведь стар!

Вацьо пытался отогнать ее хотя бы немного в сторону, но она не уступала, набросилась на него:

- А ты, жеребец, почему гонишь меня! Хочу к князю! К князю! К князю Юрию хочу, потому как никто теперь не вернет моего Вырывца!

В соборе она не появилась, куда-то пропала. В сизом кадильном дыму стоял Юрий со своими сыновьями, княжна Ольга прибыла в собор вместе с Иваном Берладником, который и тут не снял своей красной одежды, лишь набросил на плечи легкое черное корзно - знак печали. Старый, сгорбившийся епископ Евфимий, неутешно рыдая, произносил слова о невинно убиенных, о вечном покое, "идеже несть ни печали, ни воздыханий, но жизнь бесконечная...".

"Не рыдай меня, мати, зрящи во гробе..."

Три дня справляли поминки по убитым, Юрий принимал у себя простой люд, раздавал милости, назначил в Переяславе князем своего сына Ростислава и только после этого пошел на Киев, но не стал осаждать город, не готовился к приступу, остановил свое войско внизу, возле Днепра, напротив Выдубецкого монастыря, на том самом лугу, где весной Изяслав коварно пострелял дружину Ростислава. Теперь киевляне шли туда без принуждения, не завлекаемые княжескими угощениями, как это было весной, когда Изяславу хотелось показать им, как беспощадно он расправляется с суздальцами. Киевляне шли встречать князя, которого ждали давно и нетерпеливо, имя "Долгорукий" гремело вдоль берега Днепра от Выдубичей до самого Подола, доносилось, наверное, и до княжеской Горы. Слыхал ли эти крики Изяслав? Понял ли он наконец, кого на самом деле любят киевляне? Может, и слыхал, может, и понял, но не обратил на это внимания. Он рассуждал как всякий князь: пускай меня и ненавидят, лишь бы только боялись. Пускай боятся, лишь бы только слушались. Снова, прибежав из-под Переяслава, устроил вече, теперь уже возле Софии, собрал туда одних лишь знатных, кому должен был верить, на кого до сих пор опирался, со слезами на глазах, встав на колени, умолял выступить всех супротив Долгорукого, не допустить его в Киев, если же и пробьется, то закрыть ворота и отбиваться, словно от половца поганого.

Но уже по всему было видно, что не удержаться Изяславу в Киеве, его верные Николы только сопели испуганно, Войтишич, проклиная все на свете, на вече не прибыл, заперся в своем неприступном дворе, даже Петрило куда-то пропал, некому было поддержать Изяслава, он должен был выслушать от киевлян горькие, безжалостные слова:

- Княже, отцы, сыновья и братья наши погибли в битвах за тебя или попали в полон. Теперь хочешь, чтобы погибли и все мы? Не хотим того. Иди себе прочь из Киева.