Смерть в Киеве

Зеленая птица клюнула меня в голову.

Удержи свою птицу.

Все подхватили припев, все просили того неведомого брата, чтобы он удержал свою зеленую птицу, которая больно клюется; мокрые бороды задрались доверчиво и беспомощно, в раскрытых ртах было что-то чуть ли не детское, в красных отблесках огня глаза у всех сверкали предательской слезой, сидящие за столом напоминали уже не князя с приближенными, а печальную шайку разбойников, сидели тут люди дела, борцы против боярства, за правду и силу подлинную земли своей.

Но закончилась песня, исчезло очарование, снова был среди людей великий князь и его сын, тоже князь, и дочь-княжна, и все они были послушны, покорны, подчинены им; даже вольные киевляне не могли представлять исключения, потому что целиком зависели от воли Долгорукого и его капризов; известно ведь, что человек, повелевающий другими людьми, не всегда властен над самим собой.

- А теперь спать, - встал Долгорукий, - потому что завтра вставать рано и дальше в путь!

Вацьо тоже вскочил, махнул руками своим людям, и они дружно пропели:

- Доброй ночи, доброй ночи, доброй ночи, князь ты наш!

Пропели Юрию, Андрею, Ольге, на том и разошлись.

Дулеб с Иваницей не вельми охотно меняли тепло княжеской горницы на холодную неприветливость своего жилища, поэтому не очень торопились, медленно оделись в сенях, постояли внизу, в задымленной, но теплой поварне, где вповалку уже спали дружинники, потом вышли на мороз, который после сытной еды и доброго пития, казалось, стал мягче. Иванице даже захотелось прогуляться по улице, размяться после целодневного сидения на коне и высиживаний за княжеским столом.

- Вот уж! - причмокнул он. - Дулеб, все мужчины бежали, а женщины и девчата сидят здесь, и, может, какая-нибудь из них ждет меня, а я не знаю! Ну, где тут искать, в этих слепых дворах! Вот уж люди, такое наворочают!

- Спать, - коротко промолвил Дулеб. - Забудь про все. Спать!

Иваница, бормоча себе что-то под нос, побрел за Дулебом, но у самого их двора внезапно возникло какое-то движение, какая-то суета, какая-то возня, несколько темных фигур топтались вокруг тоненькой светлой фигуры, слышна была перебранка, потом тишину разрезал высокий девичий голос.

Иваница первым примчался туда. Дулеб за ним. Из ворот двора, где был их ночлег, двое людей пытались вытолкать старшую дочь их хозяйки, а этим двоим помогал княжеский тиун, подгоняя своих помощников, приглушенным голосом рассыпая угрозы и проклятья.

Иваница не колеблясь выхватил короткий свой меч, бросился на этих двоих людей, крикнул:

- Руки прочь! Не то посеку!

Те двое отступили, но тиун набежал сзади, схватил девушку в охапку. Тогда Дулеб спокойно отстранил его, сказав:

- Ты слыхал ведь? Прочь!

И такая сила была в его голосе, что тиун отступил, но не уходил, а мрачно остановился в проеме ворот, между ними и неожиданными защитниками девушки.

- Зачем вам эта девушка? - сурово спросил Дулеб.

- Не твое дело!

- Стало быть, мое.

- Так знай: для князя.

- Для Андрея?

- Не угадал.

- Для Юрия? Не поверю. Однако все едино. Не дадим. Не допустим, чтобы на наших глазах творилось насильство. Иди, девушка, в дом.

- А что скажу князю? - в голосе тиуна уже слышалась растерянность.

- Напомни слова отца его Мономаха: "В походе избегать пьянства и блуда".

Дулеб кивнул Иванице, и они пошли спать, оставив княжеских прислужников, которые старались, то ли и в самом деле выполняя княжеское веление, то ли в услужливости своей хотели сделать своему повелителю милую неожиданность.

Теперь все изменилось в поведении хозяйки. Они застали ее за довольно неожиданным занятием: она переносила своих сонных маленьких детей в холодную половину, освобождая теплую для гостей.

Дулеб возмутился:

- Неужели дозволим, чтобы малые дети мерзли на холоде?

- Вы такие добрые люди, - тихо произнесла женщина. - Такие добрые. Кланяюсь вам до земли.

И в самом деле она поклонилась и попыталась найти руку Дулеба, чтобы поцеловать.

- Не надо, - сказал лекарь. - Перенесите малых в тепло - вот и все. А с нами ничего не случится и в холоде.

А на рассвете, когда они в темноте собирались уже покинуть свое пристанище, что-то невидимое очутилось возле Иваницы, дохнуло на него теплом молодого тела, шепнуло на ухо: "Оляной меня зовут". Иваница протянул руку, но поймал пустоту, а Дулеб уже открывал дверь в мороз, в путь, в бесконечность, и парень только вздохнул тяжело: "Там Ойка, тут Оляна. И нигде не можешь пробыть хотя бы день, все тебя толкают куда-то, а куда и зачем? Эх, вернуться бы да..."

Ехали молча до самого дня, только снег поскрипывал под конскими копытами да полозьями саней да покрикивало иногда что-то в лесу, то ли пробуждаясь ото сна, то ли собираясь на добычу, то ли приветствуя новый день.

Князь Юрий искоса поглядывал на Дулеба, молчал упорно и невозмутимо, но наконец не удержался:

- Мономах учил: "На коне едучи, когда молчишь, зови втайне: "Господи, помилуй". Это лучше, нежели нелепицу мыслить, едучи". Довольно нам с тобой безлюдицы. Ты дуешься на меня, я зол на тебя. А виновен кто-то другой.

- Кто же еще, кроме тебя, княже?