Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

— Володя, — сказал он. — Ты творишь информацию, и она должна сохраниться в качестве гравитационных колебаний.

— Да, — говорю, — я читал у академика Мигдала и об этом, и о том, что во Вселенной есть симметрия, и всё, о чём мы треплемся всуе, не говоря о стихах, должно так или иначе сохраниться в какой-то вселенской фонотеке. Я ведь твёрдо рассчитывал именно на это, а твои коллеги заявляют о каких-то жалких четырёх миллиардах.

— Володя, нельзя, всё-таки, упускать, — сказал Миша, — что после взрыва чёрной дыры звуковые колебания перейдут в гравитационные, и информация должна сохраниться.

— То есть ты считаешь, что, если стихи появляются, тормозить их не стоит?

— Не стоит, Володя. Тем более стихи про шарманку. Тут у тебя вышло что-то похожее на Шостаковича, такой ностальгический скрежет, понимаешь?

— Ну да, — сказал я, — только ты никому не говори, а то меня после взрыва засмеют либо спутают с Шостаковичем. Почётно, но мне бы не хотелось. Думаю, Дмитрию Дмитриевичу тоже…

— Хорошо, Володя, — сказал Миша, — я буду молчать.

— Но позавчера мы с тобой выпили неплохо или так себе?

— Выпили мы очень неплохо.

— Вот теперь ты меня успокоил.

— Другая психология, — сказал Рассадин об учёных, — они — монополи­сты, причём ревнивые. Вот пушкинист Илья Фейнберг хвалил мои книги бешено, а в конце спрашивает, почему ни одной ссылки на него.

Тут он без перехода сказал, что книга «Драматург Пушкин» была написана задолго до того, как возникли мои работы о «Русалке», и, поэтому, на меня тоже ссылок не было.

Во всякий наш разговор врывалась боль: «Нога болит… Вся нога… Не могу говорить, меня трясет…»

И тут меня начинало трясти, и я думал о самом страшном бессилии — бессилии расстоянья.

Через Элика Азизова и Мишу Петрова я познакомился с такими крупными физиками, как Евгений Велихов и Жорес Алфёров, у Велихова был дома, к Алфёрову был зван на юбилей с просьбой прочесть Пушкина в Большом зале Филармонии. Я читал «Жил на свете рыцарь бедный…», а с Велиховым обменялся книгами и взахлёб читал его честные строки.

Организовать науку так же трудно, как общество.

Великий учёный играет великую роль, и, как принц датский, позволяет себе говорить правду. В 20-м году Иван Петрович Павлов произнёс речь по случаю столетия своего учителя, великого физиолога, Ивана Михайловича Сеченова, и вот что себе позволил:

«Мы живём под господством жестокого принципа: государство, власть — всё. Личность обывателя — ничто. Естественно, господа, что всё обывательство превращается в трепещущую рабскую массу, из которой — и то нечасто — доносятся вопли: «Я потерял (или потеряла) чувство собственного достоинства!» На таком фундаменте, господа, нельзя построить культурное государство».

21 декабря 1934 года Иван Петрович написал письмо в Совнарком. Читая отрывок, нужно учесть, что три недели тому назад был убит Киров, и страна стояла на пороге страшной волны массового террора.

«Вы сеете по культурному миру не революцию, а, с огромным успехом, фашизм. До вашей революции фашизма не было. Под вашим косвенным влиянием фашизм постепенно охватит весь культурный мир, исключая могучий англо-саксонский отдел, который воплотит-таки в жизнь ядро социализма и достигнет этого с сохранением всех приобретений культурного человечества… Пощадите же родину и нас».

Власть не замечала Ивана Петровича, уговаривала его, сберегая одного- единственного человека во всей стране.

В 1935 году, году моего рождения и за год до своей смерти, Павлов писал крупнейшему физику Капице: «Знаете, Пётр Леонидович, ведь я только один здесь говорю, что думаю, а вот я умру, вы должны это делать, ведь это так нужно для нашей родины, а теперь эту родину я как-то особенно полюбил, когда она в тяжёлом положении…»

Один питерский художник, фамилию которого я обязуюсь вспомнить и впоследствии сообщить, затеял написать маслом портрет Товстоногова. И не только затеял, но и написал. По моему непросвещённому мнению, портрет вышел удачным и до сих пор украшает Гогин кабинет.

Георгий Александрович запечатлён в момент активного творчества. Устремлённый к сцене, он на редкость хорош. Но что необъяснимо, так это фон, по которому крупно и рельефно выписан герой. Художник прибег к коллажной технике, лицо и фигура Мастера в коричневой гамме написаны прямо на фотографии из спектакля «Тихий Дон», где отчётливо видны не Григорий и Аксинья, главные герои трагедии, а два эпизодических лица: белый есаул и красный барабанщик. Да, да!.. Чуть левее — артист Рецептер хочет выхватить из кобуры свой расстрельный наган, а правее — молодой Андрюша Толубеев бьёт в барабан, готовясь к своей сценической гибели…

Вот и скажите мне, господа и оставшиеся в живых товарищи: просто так это вышло у художника, вдруг или по настоящему наитию, что в другом, конечно, масштабе, но в непосредственной близости от великого Мастера, оказались именно мы с Андрюшей — будущий император Нерон и его незадачливый учитель Сенека?..