Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

— Вы сказали о юбилее: от этого «не уйти»… Я вспомнил стихи друга, Германа Плисецкого: «Уйти в разряд небритых лиц / от розовых передовиц,/ от голубых перворазрядниц, / уйти в одну из чёрных пятниц, / уйти, не оправдать надежд, / и у пивных ларьков, промежд / на пиво дующих сограждан, / лет двадцать или двадцать пять / величественно простоять, / неспешно утоляя жажду…»

— Хорошо, — сказал Гранин. — Но он, кажется, не имел успеха.

— Вот ведь имеет, — сказал я. — В нашем разговоре.

— Я был с ним знаком. Довольно давно. Была такая поэтесса, — и он назвал нерусское имя.

— Знаю, — сказал я.

— У меня с ней был роман. А потом подошёл Плисецкий. Начался роман у них, я отошёл…

Снова он меня удивил. Назвал имя, вывел сюжет. Что это?.. «Были когда-то и мы рысаками»?.. Или степень доверия, или самое мужское…

Мужское — это мужчина. Мужчина при всех и в одиночестве. Сам по себе. Сам с собой и с другими. Всегда, без всякой примеси. Без женских уклонов, стараний, примочек. Без перестановок предметов на твоём столе. Ни одна из женщин не знает, как, что и где должно лежать. Мужской взгляд держит все предметы там, куда положила их мужская рука. Ничего не складывается вчетверо. Ни к чему не приближаться. Руки держать по швам, всем дмам — по швам, не давать волю себе и шумам, тянуться, стараться, держаться. Дисциплинка, трах-тибидох, выдох и вдох. Мужчина велит, радуйся, что есть, кого слушать. Слушать — значит слушаться. А ты — затвор, а ты — прицел, ты — мужчина, не оставляй зазора, не потакай. Ты должен быть жесток, чтоб добрым быть. Держись, пока цел. Быт оставь в отдалении, подыми глаза, посмотри на небо…

…«Седьмая» школа в Ташкенте была школой красавиц: Ира Мордвинова, Галя Парагузова, Сара Рахман… С ума можно было сойти! Если седьмая, или двадцать первая, наша, устраивали вечер с танцами, то приглашали соседей. Двадцать первая была мужская, а седьмая — женская. Когда на седьмую школу стала зариться мужская пятидесятая, мы объявили ей войну. А седьмую школу назвали своей, и любую агрессию пресекали. По-всякому. Прежде всего — дракой, дракой, кулаками… Все десять лет мы ходили в школу поврозь, до нас мальчики и девочки учились вместе, после нас — опять вместе; с 42-го по 52-й год… Жуткий такой старорежимный эксперимент, вызванный, скорее всего, войной…

12.

«А всего пагубнее для нравственности театр,— писал Сенека, а подчёркивал я, — тут порок прививается тем легче, что он нравится. Сознаюсь тебе, что, побывав в обществе, я возвращаюсь скупее, честолюбивее, сластолюбивее, даже жесточе и бесчеловечнее».

Нет, господа, вы ошиблись. Это не сегодняшняя выписка. Она, как и многие другие, — из маргиналий, испещривших роль, полученную когда-то. И не только ту, что отпечатана за счёт театра на пишущей машинке и сшита ниточкой, хотя есть и такая, но и ту, которая переписана собственноручно, что свидетельствует о серьёзности намерений.

Любопытно, признаюсь вам, просмотреть архив артиста восьмидесятых годов прошлого века глазами Молчалина, который, «числясь по архивам», получил «три награжденья» и, очевидно, любил свою работу…

Одна иностранная фурия активно советовала моей жене «не складировать в квартире всю эту архивную заваль, от которой чёрная пыль», но жена её пока не послушалась, а, наоборот, аккуратно надписала на экземпляре пьесы Радзинского с моими рабочими пометками «В защиту Сенеки». Была ли тут моя диктовка, или нет, но я и впрямь пытался защитить исторического Сенеку и всё больше убеждался, что без моего продуктивного вмешательства Луций Анней пропал…

Имел ли наш друг Эдвард Станиславович Радзинский право представить себе неслучившуюся встречу Нерона и Сенеки и записать её течение?.. Да, имел полнейшее право…

В московском Театре им. В. Маяковского, например, Нерона победительно играл Армен Джигарханян, с которым я встречался не только на Пушкинском фестивале во Пскове, куда он приезжал со своим новорождённым театром, но и в Москве, и в Петербурге, где мы с Арменом пили и закусывали до зари в кают-компании легендарного крейсера «Аврора», ещё не распиленного ремонтом…

Теперь другой вопрос. Имел ли я хоть какое-нибудь право, получив роль Сенеки в пьесе Эдварда Радзинского, подвергать сомнению её текст и предлагаемые обстоятельства, перепроверяя их сочинениями Корнелия Тацита и самого Сенеки, что мешало и мне, и моим коллегам?.. Нет, не имел…

— Эдик, — спросил я Радзинского, бродя по своим старым следам, — ты помнишь, как я просил тебя исправить текст Сенеки за счёт «Писем к Луцилию»?

— Конечно. Как это можно забыть?

— Скажи, пожалуйста, ведь Сенека вскрывал себе вены в ванне, не так ли?..

— В ванне, обязательно, — подтвердил он, не догадываясь, во что его втягивают. — В ванне и кровь идёт быстрей, и не так больно.

— Да, — сказал я, — хотя и у Рубенса, и у Луи Давида обнажённый Сенека сидит в креслах, под ногами — медные тазики, и кровь стекает именно в них… Рубенс есть в Мюнхене, и я на него случайно налетел…