Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

Что «Пушкин»?.. Это же не сам Пушкин, а «Пушкинский центр»... Ну и что, что много сделано?.. Кого-то отдавать надо!.. Отдадим Пушкинский... И ясно было, как белый день, что список кандидатов на вылет подписал глава ведомства М.Е. Швыдкой, с такой логикой вынужденно согласившись.

Может быть, поговорить прямо с Мишей?.. Он действительно умный человек, и не было у него против меня никаких «личностей»… Или, всё-таки, лучше начать с директора департамента, Майи Бадриевны Кобахидзе?.. И я позвонил ей:

— «Роскультура», слушаю вас… Кто?.. А по какому вопросу?..

— По личному, — импровизирую я.

— Повторите, пожалуйста, ваше имя-отчество... А организация?..

— Пушкинский центр, — секретарша, видимо, новенькая.— Государствен-ный Пушкин-ский театраль-ный центр в Санкт-Петербурге… Доложите, пожалуйста, у меня минутный вопрос...

— Попробую соединить, — говорит новенькая, я жду. И вот…

— Здравствуйте, Майя Бадриевна!.. Скажите, пожалуйста, на какой срок...

— Владимир Эмануилович, сейчас сказать трудно…

— А когда лучше перезвонить?..

— Не раньше середины той недели. Будет рабочее совещание с Михаилом Ефимовичем...

— Понимаю... Но хоть какие-то разъяснения по «оптимизации» есть?..

— Нет, Владимир Эмануилович, мы только пишем и пишем, и пока ничего не получаем. Пытаемся разрулить вопрос, так как срок исполнения — первое апреля.

— Понимаю... Спасибо... Попробую перезвонить в четверг…

Вот она, моя информация!.. Чуть не сказал «после дождичка в четверг». И — «первое апрель — никому не верь». Но зато два раза сказал «понимаю». Чем меньше я понимал, тем чаще повторял обманное слово. В нём и было моё защитное приспособление. Скажешь «понимаю», — и человеку на той стороне провода кажется, что ты с ним почти единомышленник. Если бы не понимал, то и разговаривать не о чем. А он, т.е. я, хоть и вычеркнут, но «понимает»...

Оставалось пол-января, февраль и март. И, опережая блокирующие действия разума, безотчетный палец снова накрутил код любимой Москвы...

Если Швыдкой взял трубку, значит, был готов к разговору. Он понимал эту историю лучше меня.

«Долгими зимними вечерами читаю Ваши стихи...» — так он поздравил меня с наступающим годом «оптимизации». И я представил себе: Миша приходит с работы усталый, наскоро перекусывает и спешит уединиться с книжечкой моих стихов. Так проходит долгая российская зима. Возможно, он даже читает мои стихи домашним, как это делал покойный Анатолий Васильевич Эфрос…

Валерий Подгородинский, начальник управления театрами, один из инициаторов создания Пушкинского центра, предшественник Майи Бадриевны в Министерстве культуры РФ до преобразований и оптимизации, однажды упрекнул:

— Вы ведь только на десять процентов чиновник, а на девяносто — пушкинист, — и, не запирая дверей, достал из секретера коньяк…

— Здравствуйте, Миша, — бодро сказал я Швыдкому.

— Здравствуйте, Володя, — отозвался глава Федерального агентства.

— Что я должен сделать, по-вашему, как худрук Пушкинского центра, чтобы потом не упрекать себя в бездействии?..

— Володя, — Миша вздохнул, — вопрос поставлен неплохо. — Он помолчал и задумчиво предположил: — По-моему, если такие люди… как Гранин... и Лавров... напишут письмо...

— Вместе или врозь? — спросил я, кому письмо, всё-таки сам догадался.

— «Коллективки» теперь не в моде...

— Понимаю, — сказал я. — Благодарю вас, Михаил Ефимович. Всего вам хорошего!

— Всего доброго, Владимир Эмануилович!..

Конечно, это было чудо, то, что Пушкинский центр удалось создать. У Пушкина никогда не было своего театра. Только — его имени. Но это не одно и то же. У Шекспира есть свой театр. У Мольера — есть. У Брехта — тоже. Есть и у Островского — Малый. И у Чехова — МХАТ… И у Горького — свой, доронин­ский… А у Пушкина — нет. А он своего театра хотел с самого начала… Другого театра… Не того, в какой захаживал…

Дописав «Годунова» в Михайловском, он был счастлив: «Трагедия моя кончена. Я перечёл её вслух, один, и бил в ладоши, и кричал: ай да Пушкин, ай да сукин сын!..» Понимаете, «один» и «вслух»!.. Сам себе режиссёр, актёр и слушатель, то есть зритель. С этого представления начался пушкинский театр — одного актёра и того же автора. Оставалось его расширить, возвести под свод, наполнить живыми голосами. Многими, а не одним…

Я часто играл в одиночку и должен был понять стремление к своему театру... «Ни наших университетов, ни наших театров Пушкин не любил. Не ценил Каратыгина, ниже Мочалова», — вспоминал Нащокин. Конечно, Павлу Воиновичу я верил больше, чем кому бы то ни было из мемуаристов. Пушкин не любил «наших» театров — то есть тех, которые были при нём и Нащокине. Отсюда все его драматические опыты, поэмы, статьи, пробы, наброски…

Отвечая Пушкину взаимностью, т.е. равною нелюбовью, московские и петербургские театры понять нового драматурга не могли и не хотели; актёры приросли к другой драме, другому способу игры, другому веку. Их надо было отрывать от привычного, переучивать, перенастраивать, заставлять по-другому думать, чувствовать и говорить на новом русском языке.