Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

— Слушай, поедем на Дальний Восток. Я формирую там театр Красной Армии и флота…

— Поедем, — сказал Гриша и снова бросил учёбу...

На Дальнем Востоке играли «морские» пьесы, ездили в части с концертами, имели успех...

В Москву Гай вернулся вместе с первой женой, которую, как и дочку, звали Ириной, и партийным билетом коммуниста в нагрудном кармане.

— Билет — напрасно, — усмехнулся Гай. — Лучше бы школа, диплом...

Так, без диплома, он и поступил в Театр Советской Армии, где дослужился до времён «космополитизма», то есть до сорок девятого года, когда «борцы» повсеместно искореняли евреев...

Во время собрания-«расстрела» драматурга Борщаговского, завлита театра, один-единственный Гай изо всей команды встал и открыто заступился за него.

— Вызвал начальник театра, полковник, маленький такой, — и Гай показал маленького полковника, — стал орать, материться, выгнал из театра... Опять иду по улице, другой приятель останавливает. Подходит ещё один, худой, чернявый… Я стою в стороне, пока они говорят. И приятель «продаёт» меня. Это был Гога Товстоногов. Он говорит: «Поедете со мной в Ленинград?» — «Поеду»... И с ним… тридцать... сколько же?.. Больше... Жили рядом, дружили семьями, а после всего он вызвал меня и сказал, что ему нужны ставки, и мне надо из театра уйти...

Реплика о ставках звучала впервые. Этой детали я раньше не знал...

Кто же был настолько жесток к Грише — наш Гога или сам Театр, Молох, хищник, Пожиратель-всех-до-одного?..

Гай повернул голову в мою сторону и возвращающимся голосом прочёл:

— «Я хотел рассказать вам про Гришу Гая, / что его вы знаете, полагая, / что его вы помните, без сомнений, / по экранным ролям и ролям на сцене...» — И посмотрел на меня с лукавым выражением. — Это в книге есть?..

— В этой нет, — растерялся я. — Здесь проза, повесть. Стихи — в прошлой...

— Да, мой маленький, — сказал Гай. — Я забыл, как там дальше...

— «Потому что мне повезло когда-то. / Сколько лет минуло от этой даты, / водворился с ним я в одной гримёрке, / разделил с ним хлеб ожиданий горький…»

Гриша позволил мне печатать стихи о себе, потому что в них он был уже не он, а лишь его портрет, то бишь словесный слепок с Гришиной жизни; в стихах появлялся он же, да не он, артист сочинённого театра и другой реальности, литературная персона. Хорошо, что не восковая…

Он всегда был необыкновенно умён, наш Гриня, но не успел узнать, что скоро и у нас, в Ленинграде, войдут в моду восковые персоны. И в бывшем райкоме партии, во дворце Белосельских-Белозерских, ещё при жизни Кирилла будет стоять неподвижная и пугающая кукла «Лавров», а когда не станет и Кирилла, кукла останется в одиночестве. Позже, исправляя свои недочёты, судьба опять улыбнётся Кире, и со стапелей сойдёт большой корабль «Кирилл Лавров»…

— Как там у тебя дальше? — снова спросил Гриша. — Ты помнишь?..

— Помню, — сказал я. — «Я хотел рассказать вам про Гришу Гая, / как он жил, высокое постигая, / как любил он женщин светло и крепко, / (тут нужна рассказу большая скрепка)...» — Здесь Гриша засмеялся и легонько похлопал меня по плечу. — «Как потом сменил он Москву на Питер, / и сверкнул удачи большой юпитер; / как он бедным был, не стал богатым, / и как стал он сталинским лауреатом...»

Мопассаново безумие, невыносимые больницы, душные общие палаты, и последнее отчаянье — всё это только ещё предстояло, так же, как летние похороны на семейном участке в Царском Селе...

Но в тот раз, при встрече в Тульском переулке, он уходил от меня, посмеиваясь, то ли надо мной, то ли над собой, то ли над стыдом и бесстыдством сцены…

Открою читателю, что спектакль «Иван» из Гогиной ложи мы смотрели вместе с Эдвардом Радзинским, писателем, телеведущим, автором многих пьес, в том числе — «Театр времён Нерона и Сенеки»…

Заговорив о правах и привычках граждан Римской империи и увлекшись темою, мы с Радзинским чуть не опоздали к началу, и пожилая билетёрша отперла для нас священную дверь гогиной ложи. За нею-то мы и застряли вдвоём на весь показавшийся безразмерным спектакль «Иван»...

Замечу, а propos, что Родиона Раскольникова в Ташкентском театре я сыграл в инсценировке Станислава Радзинского, отца Эдика. А в пьесе «Ещё раз про любовь» Радзинского-сына — две роли: близкого друга героя и самого героя, Евдокимова…

В самых патетических местах «Ивана» я пригибался, скрывая себя за барьером от зрителей, а Эдик сидел стоически прямо.

— Что ты ему скажешь? — спросил я, имея в виду Товстоногова, когда персонаж Лебедева «Иван» испустил дух, а флаги скорбно поникли.

— Всё, что об этом думаю, — сдерживаясь, сказал он.

Радзинский был абсолютно уверен в себе, и, несмотря на сравнительно небольшой рост, доказал настоящий характер, предложив после премьеры «Ещё раз про любовь» руку главной нашей героине Татьяне Дорониной и решительно увезя её в Москву. Добавлю, что и другие наши героини тоже были главными, но они пока оставались при нас…