Смерть Оскара Ильича

Смерть Оскара Ильича

В отношениях Ольги Еремеевны и Оскара Ильича было столько искренности, заботливости и любви, что и мне, выросшему в семье, где отношения мамы-папы не выставлялись напоказ, но были безоблачны и где-то, в известной мере, назидательны, было многое вопросительно-восхитительным. Никогда Ольга - только «Олюша», «душа моя», «царица» и все такое, что мне и привыкнуть долго что-то претило. Тем более, когда на моем лице Ольга Еремеевна обнаруживала тени вопроса, она говорила мне на ушко шепотом: «Грешен, артист, замаливает! Но всегда так, чтобы я не поверила».

Это сейчас, когда я знаю, что на Бродвее одна и та же пьеса с теми же актерами играется триста дней в году, и люди, видевшие спектакль многократно, не находили проколов в искренности действа, я уже думаю по-другому. И несомненно, в пьесе жизни папы-мамы, полной лишений, я по-настоящему понял произнесенный ночным шепотом за стенкой из спальни – клетушки размером два на два (комнатка два на три, где спали и жили мы, четверо мальчиков, по образному выражению мамы, звалась «Комнатой готовой продукции»): «На сегодня еще что-то наскребу, но на завтра я без круп, муки и картошки… Но в ответном: «Я очень постараюсь!» - было больше любви, чем уверенности.

Оскар Ильич вряд ли думал о хлебе насущном: он был высокооплачиваемым директором завода и жил, полагаю, не только на зарплату. Дом был полной, конечно, чашей: все домой привозил нивесть откуда Леша-шофер, веселый озорной мужик, который, встречая меня, говорил: «Есть ржачка! (анекдот)». Или: «Учись, студент, жизни у хозяев: Кеплер в нищете умер!» А ведь был прав старый трепач и говорил так, что было в чем копаться – не иначе майор КГБ! А когда я ляпнул после смеха над его эротическим, с двойным дном, анекдотом: «А за смех сколько положено?», майор обиделся и перестал меня замечать.

В этот дом я попал по конкурсу, устроенном в кабинете деканом факультета университета, где, кроме меня, было еще два претендента на роль репетитора, или гувернера, девочка с огромными черными глазами с поволокой (Майя Кристалинская, - подумал я, - что я ей спою?... Кроме «Шел отряд по берегу…»), отец Любочки, Оскар Ильич, и – сам декан.

- Любочка, выбирай себе учителя, только не по красоте! («Мои шансы выросли», - подумал я). – Где твои три загадки, принцесса?

- Скажите, - обратилась ко мне Люба, - наша училка по математике – полная зануда. А вы?

- Я тоже, только мужского рода.

- Загадка вторая: вы действительно любите свои иксы и игреки, или притворяетесь?

- Притворяюсь, но ты этого не заметишь!

- И третий вопрос: мама грозится отрезать мне язык. Вы будете ей помогать?

- Нет, я только удлиняю языки!

Любочка расхохоталась:

- Он мне нравится, папа! Я буду у него учиться!

…И на том завершился конкурс. Я получил все вместе: кров, великолепный стол и свою первую педагогическую практику, утвердившую меня в мысли о правильности избранного пути.

Я очень быстро извлек способности девочки, припрятанные от бездарного массового образования, читал ей много сам, и научил читать тоже, и когда в табели Любочки зачастили большинство пятерок, мои акции подскочили недосягаемо. Я купался как сыр в масле, как говорила моя мама, и мог позволить себе материально поддерживать друзей, которых иксы и игреки еще не кормили ситно….

Прошло три года, я закончил учебу и, несмотря на усилия Оскара Ильича «распределить» меня так, чтобы Любочка получила золотую медаль, к которой мы были очень близки, а я, главное, остался бы в семье, обласканный и устроенный (да-да, этого хотели все, потому что этого хотела Любочка), я, вопреки или скорее, потому, захотел неухоженной, ухабистой каменистой дороги, получил это в полном объеме, включая ожоговую любовь романа с генеральской доцей – «генеральшей», непредсказуемой, взбалмошной, умницей и красавицей. Роман я тщательно, по известным причинам, скрывал, особенно от всевидящих глаз Ольги Еремеевны, но так мне только казалось, ибо, рассеянный, оставил на столе и дневниковые признания, и, главное, крамольную записку Тани «Я тебя люблю, но это ничего не значит. Если оставишь без себя на две недели – изменю». Это я потом понял, почему Ольга Еремеевна меня в известной мере подталкивала к отъезду – навстречу, должно, моему прозрению.

Прощание с Хазановыми было тяжелым: Любочка, уже совсем девушка, красивая, смешливая, скромная и сдобная, была заревана, ничего не говорила и не стеснялась слез. Оскар Ильич упорно повторял, что я неправильно уезжаю. А Ольга Еремеевна сказала очень доверительно-тихо: «Мы тебя все любимпо-настоящему!»

С Таней мы горячо попрощались накануне, она проницательно сказала, что я убегаю от ее любви, добавив насмешливо: «Не в коня корм». А проводить меня на вокзале было против ее правил.

ЭПИЛОГ