Смерть и возвращение Юлии Рогаевой

За окнами уже тянутся широкие пустынные улицы городских окраин, мелькают низкие дома и вывески редких и почему-то наглухо закрытых магазинов, и всё кругом тоже кажется наглухо закрытым, то ли в преддверии близкой ночи и приближающейся бури, то ли нравы здесь вообще таковы, но повсюду царит глухое зимнее безлюдье, лишь изредка появится сгорбившаяся под ветром фигура одинокого прохожего, да мелькнет за окном кучка замерзших пожилых женщин, топчущихся на пустынном перекрестке, — в шубах, в теплых платках, с корзинами и тяжелыми кошелками, — видимо, ждут попутки куда-нибудь в свою деревню или поселок. Высоко приподнятые фары бронемашины то и дело высвечивают подъезды и ступени каких-то массивных зданий, увенчанных башнями и куполами, где у входа, под медными табличками, стоят закутанные в меховые шубы охранники со странными остроугольными бородами. Но вот машина круто сворачивает в сторону заброшенного здания фабричного вида. Вокруг, занесенные снегом, гниют кучи отбросов непонятного происхождения, подвешенный к столбу динамик хрипло выплевывает в снежную темень какие-то уханья и рев, а под ним, едва различимые в сумерках, — скользкие ступени в подвальное помещение, которое слепо таращит в окрестное безлюдье свои тускло освещенные оконца. Старший шофер, не полагаясь, видимо, на Временного консула, сам спускается в подвал и через несколько минут появляется оттуда, волоча за собой упирающегося подростка — всё в том же утреннем легком комбинезоне и в той же старой пилотской шапке-ушанке, с небольшим рюкзаком за плечами, только лицо у него теперь сильно раскраснелось и блестит, как после крепкой выпивки. Мальчишку заталкивают в машину, тут же отправляют на ее зады, где в полном беспорядке свалены сумки и чемоданы остальных пассажиров, и велят зорко следить в заднее окошко за гробом матери. Водители накрепко привязали металлический ящик веревками к платформе, но, не ровен час, тряхнет прицеп на каком-нибудь ухабе, и гроб слетит на полной скорости, поминай как звали. Скрючившись там, постепенно трезвеющий малец с удивлением и даже с некоторым испугом разглядывает внутренность огромной машины, словно никак не может поверить, что это он, благодаря своему упрямству, заставил всех этих людей пуститься в такой далекий путь, чтобы выполнить его внезапную прихоть.

С появлением подростка в машине немедленно возникает и давний приторно-кислый запах, и конечно же Змий подколодный тут же заявляет, что «этого красавчика нужно как следует отстирать на ближайшей же остановке». Смотри-ка, а он вроде бы понял, вон как покраснел! — с интересом отмечает Кадровик, глядя на подростка. Впрочем, чему тут удивляться? Пусть он даже прожил в Иерусалиме считанные месяцы, всё равно — кое-какие ивритские слова могли застрять в его молодой памяти, а если не слова, то ведь бывает, что даже интонации чужого языка и те могут порой подсказать, что говорят о тебе люди. Он дружелюбно улыбается подростку, говорит: «Шалом, — и насмешливо спрашивает: — Ну, может, ты хоть это слово помнишь?» — однако юный красавчик только опускает глаза, но на вопрос не отвечает, как будто решительно отказывается понимать что бы то ни было, что связано с тем городом, где погибла оставленная им мать, и с обычным для него выражением злого упрямства молча отворачивается к заднему окну, словно самое важное для него сейчас — проверить, что гроб матери никуда не исчез, не сорвался с прицепа. Нет, вот он, подпрыгивает сзади на платформе в красноватом свете задних фар, временами выхватывающих из темноты мрачные клочья низких туч, передовых вестников той снежной бури, что давно уже накрыла оставленный далеко позади город.