Смерть и возвращение Юлии Рогаевой

В ногах кровати стоит маленькая деревянная статуэтка. Босоногий монах в коричневом плаще с капюшоном, черная борода делает его лицо печальным. Он поднимает статуэтку с пола, ставит на полку и видит там маленький транзистор. Хорошо бы послушать, не кончился ли концерт. Он снимает перчатки и медленно крутит ручку настройки. Торжественные и медленные звуки заполняют маленькую комнату. Неловко усмехаясь, он перекладывает на кровать женскую кофточку, висящую на шатком соломенном кресле, осторожно усаживается в него, берет транзистор в руки и прикрывает глаза. В былые времена, часто бывая в разъездах и ночуя в гостиницах, он, как правило, не ложился раньше полуночи. Но теперь, переселившись к матери, завел себе привычку подремать несколько минут перед вечером, как раз во время последних известий, чтобы потом, на свежую голову, отправиться в центр города, заглянуть в какой-нибудь паб в поисках нового знакомства. Сегодня работа весь вечер неотступно тащится за ним следом, так что всё, что он может себе позволить, — такую вот короткую, символическую передышку. И где? В доме погибшей женщины.

Дверь, что за его спиной, и окно впереди закрыты, сам он всё еще в плаще и теплом шарфе, но его почему-то пробирает озноб. Он встает, осматривается и видит, что окошко в крохотном туалете осталось открытым, потому что к его раме привязана бельевая веревка, протянутая от пристройки во двор, к недалекому забору. При свете луны, то и дело скрываемой быстро бегущими облаками, он различает развевающееся на ветру женское белье. Если никакой знакомый так и не найдется, придется послать сюда Секретаршу, пусть наведет здесь порядок, она наверняка обрадуетя возможности оторваться от своего компьютера. Но пока что эту веревку нужно снять. Он выходит во двор, огибает маленький сарай, который в этот поздний час, при свете луны, напоминает зачарованную хижину из детской сказки, пробирается между обломками старой посуды и какими-то досками, отвязывает веревку, собирает промокшее, покрытое налипшими листьями и подтеками грязи белье, вносит его в дом, складывает в раковину в туалете и, мгновение поколебавшись — входит ли и это в его полномочия? — споласкивает эту грязную жалкую кучку под краном. Вода в кране, к его удивлению, постепенно согревается — тот, кто сдал эту хибару под жилье, все-таки позаботился подсоединить ее к центральному отоплению.

Сквозь тонкую перегородку он слышит звуки симфонии, неуклонно приближающейся к заключительной коде. Он оставляет белье в раковине, только потуже закручивает кран, и возвращается в комнату, несколько жалея, что вообще снял это белье с веревки, и сурово наказывая себе больше ни к чему тут не прикасаться. Не хватает еще, чтобы сюда заявился какой-нибудь ее знакомый и обвинил его в исчезновении чего-то такого, чего здесь никогда и не было.

Он снова усаживается в соломенное кресло. Душою он сейчас там, в зале филармонии, вместе с симфонией, которая постепенно поднимается к величественному концу, но взгляд его тем временем скользит по окружающим предметам, фиксируя бросающиеся в глаза детали. Постель оставлена в полном беспорядке — может быть, в то судьбоносное утро она рассчитывала вернуться с рынка и еще ненадолго прилечь? — но всё вокруг прибрано с той подчеркнутой аккуратностью, которая часто отличает бедных людей. На столе чистая тарелка, возле нее сложенная вдвое салфетка, как символ предстоящей трапезы, которая так и не удостоилась быть последней. Два цветка на тонких стебельках стоят в стеклянной банке — свежие, будто только что сорваны, хотя вода в банке высохла совсем. Ни одной фотографии на стенах, даже тех людей, что упоминались в записанной с ее слов биографии. Ни сына, которого его отец так решительно вызвал назад, ни того пожилого сожителя, который бросил ее здесь и вернулся обратно, ни даже старой матери, которая вроде бы хотела к ней здесь присоединиться, — никого. Лишь один-единственный рисунок — простой набросок углем, без рамки, произведение явного любителя, может быть, это она же и рисовала. Маленький безлюдный переулок — такие бывают в Старом городе — мягким поворотом ведет к тени каменного здания, увенчанного полусферой купола и небольшой башенкой на углу.

Торжественная музыка вторгается в тишину мощным и неразрешенным диссонансом, и маленький транзистор, напрягаясь из последних сил, пытается передать громовую мощь завершающих пассажей. Кадровика вдруг озаряет — он узнаёт композитора. Это он, нет сомнения. Только этот набожный и сухой немец мог позволить себе так утомить своих слушателей.