Смерть эксперта-свидетеля

– Понимаете, я не мог рисковать, доверившись ей. Я не пытаюсь оправдаться. Я не пытаюсь даже заставить вас понять меня. У вас нет детей, вы не знаете, что значит – быть отцом. Вы и не смогли бы понять. Я не мог позволить, чтобы моя жена получила в руки такое оружие против меня, когда дело об опеке дойдет до высокого суда. Присяжных вряд ли обеспокоило бы то, что у меня есть любовница: это не означает, что я не способен заботиться о своих детях. Если бы означало, многие ли родители получили бы право опеки над своими детьми? Но тайная связь, скрытая мной от полиции, да еще с женщиной, чей предыдущий любовник был убит? А мое не весьма надежное алиби в тот вечер, при достаточно веском мотиве убийства? Не покачнет ли все это чашу весов? Моя жена привлекательна и лжет вполне правдоподобно – и внешне кажется вполне нормальной. Безумие не так уж трудно диагностировать, невроз гораздо менее драматичен внешне, но смертельно опасен, если с ним приходится сосуществовать. Она оторвала нас друг от друга – меня и Нелл. Я не мог допустить, чтобы она забрала Уильяма и Нелл. Когда я стоял там, в часовне, и смотрел в глаза Стеллы Моусон, я понял: ставка – их жизнь против ее.

И это оказалось так легко. Я набросил шнур ей на шею двойной петлей и сильно потянул. Она умерла, должно быть, сразу же. Потом я отнес ее в притвор и повесил, привязав шнур к крюку. Не забыл потереть подошвы ее сапог о сиденье стула, а стул опрокинул. И пошел через поле туда, где оставил машину. Я ее поставил там, где Доменика ставит свой «ягуар», когда мы с ней встречаемся: в тени старого амбара у дороги на Гайз-Марш. Даже расчет времени был очень удачным. Я должен был ехать в больницу на заседание медицинской комиссии, но собирался сначала заехать к себе в Лабораторию, кое-что доделать. Даже если кто-то в больнице и заметил, в какое время я приехал, оставалось всего двадцать минут, которые я не мог оправдать. Но я вполне мог задержаться в пути на лишние двадцать минут.

Они молча шли к машине. Потом Керрисон снова заговорил:

– Я и до сих пор не могу этого понять. Она такая красивая. И дело не только в ее красоте. Она могла бы получить любого мужчину, стоило только захотеть. Поразительно, что по какой-то непонятной причине ей оказался нужен я. Когда мы были вместе, лежали при свете свечей в тишине в покое часовни, после того как были близки, все волнения, все тревоги, вся ответственность – все исчезало, забывалось. Встречаться было легко, ведь вечера очень темные. Она могла спокойно оставлять машину у амбара. Никто не выходит на Гайз-Марш-роуд по вечерам, и машины очень редки. Я знал, весной будет труднее, потому что темнеет поздно. Но ведь я и не надеялся, что так долго буду ей нужен. Это чудо, что я вообще ей понадобился. Я никогда не загадывал дальше следующей встречи, дальше новой даты на доске для обозначения псалмов. Она не разрешала мне звонить ей. Я никогда не видел ее, не разговаривал с ней иначе, как только наедине, в часовне. Я понимал – она не любит меня, но это было не важно. Она давала мне все, что могла, этого мне было достаточно.

Они уже подошли к машине. Мэссингем открыл и придержал дверцу. Керрисон обернулся к Дэлглишу и сказал:

– Это не было настоящей любовью, и все же, по-своему, мы любили друг друга. И был такой покой. И сейчас тоже – покой: ведь я больше ничего не должен делать. Конец ответственности, конец волнениям. Убийца навсегда ставит себя вне общества, вне человечества вообще. Это – как смерть. Я словно умирающий: проблемы никуда не ушли, это я ухожу от них в иное измерение. Я многое утратил, убив Стеллу Моусон, даже право чувствовать боль.

Он сел в машину на заднее сиденье, не проронив больше ни слова. Дэлглиш закрыл дверцу. И тут сердце его на мгновение дало сбой: желто-синий мяч, выпрыгнув из карьера, понесся ему навстречу, а за ним, громко смеясь, с кричащей матерью по пятам, выскочил на дорогу мальчик. На единый ужасный миг Дэлглишу показалось, что это Уильям: это его темная челка, его красные, сверкающие на солнце сапожки.