Смерть Богов. Юлиан Отступник

Горгий ничуть не смутился, только начал еще усерднее растирать голую маковку и с еще большим плутовством прищурил глаз.

– Пьян– не пьян. Ну, а кубков пять хватил для праздника!.. И то сказать, не с радости, а с горя пьешь.

Так-то, сын мой,-да помилуют тебя олимпийцы!.. Ну, а кто же ты сам? Судя по одежде, странствующий философ, или школьный учитель из Антиохии?

Император улыбнулся и кивнул головой. Ему хотелось выспросить жреца.

– Ты угадал. Я учитель.

– Христианин?

– Нет, эллин.

– Ну то-то же, а то много их здесь шляется, безбожников…

– Ты все еще не сказал мне, старик, где народ? Много ли прислано жертв из Антиохии? Готовы ли хоры?

– Жертв? вон чего захотел!-засмеялся старичок и так клюнул носом, что едва не упал. – Ну, брат, этого мы давно уже не видали -со времен Константина!..

Горгий с безнадежностью махнул рукой и свистнул:

– Конечно! Люди забыли богов… Не то что жертв, иногда не бывает у нас и горсти жертвенной муки – лепешку богу испечь – ни зернышка ладана, ни капли масла для лампад: ложись да помирай!-Вот что, сын мой,-да помилуют тебя олимпийцы! Все монахи оттягали. А еще дерутся, с жиру бесятся… Песенка наша спета! Плохие времена… А ты говоришь – не пей. Нельзя с горя не выпить, почтенный. Если бы я не пил, так уж давно бы повесился!..

– Неужели никто из эллинов не пришел к великому празднику? – спросил Юлиан.

– Никто, кроме тебя, сын мой! Я-жрец, ты-народ.

Вот и принесем вместе жертву.

– Ты только что сказал, что у тебя нет жертвы.

Горгий с удовольствием поласкал себя по голой маковке.

– Нет чужой, есть своя. Сам позаботился! Три дня мы с Эвфорионом, – он указал на глухонемого мальчика,голодали, чтобы скопить деньги на жертву Аполлону.

Гляди!

Он приподнял лозниковую крышку корзины; связанный гусь высунул голову и загоготал, стараясь вырваться.

– Хэ-хэ-хэ! Чем не жертвочка?-усмехнулся старик с гордостью. – Гусь, хотя не молодой и не жирный, а все-таки птица добрая, священная. Дымок от жареного будет вкусный. Бог и этому должен быть рад, по нынешним временам!.. До гусей боги лакомы,-прибавил он, сощурив глаз, с лукавым и проницательным видом.

– Давно ли ты жрецом? – спросил Юлиан.

– Давненько. Лет сорок, – может быть, и больше.

– Твой сын?-указал император на Эвфориона, который смотрел все время пристально и задумчиво, как будто желая угадать, о чем они говорят.

– Нет, не сын. Я один – ни детей, ни родных. Эвфорион помощник мой при богослужении.

– Кто же родители?

– Отца не знаю, да и едва ли кто-нибудь знает.

А мать – великая сивилла Диотима, много лет жившая при этом храме. Она не говорила ни с кем, не поднимала покрова с лица перед мужами и была целомудренна, как весталка. Когда у нее родился ребенок, мы удивились и не знали, что подумать. Но один мудрый столетний иерофант сказал нам…

При этом Горгий с таинственным видом заслонил ладонью рот и прошептал на ухо Юлиану, как будто мальчик мог услышать:

– Иерофант сказал, что ребенок не сын человека, а бога, сошедшего тайно ночью в объятия сивиллы, когда она спала внутри храма. – Видишь, как он прекрасен?

– Глухонемой-сын бога?-проговорил император с удивлением.

– Что же? – возразил Горгий. – Если бы в такие времена, как наши, сын бога и пророчицы не был глухонемым, он должен бы умереть от скорби. И то видишь, как он худ и бледен…

– Кто знает? – прошептал Юлиан с грустной улыбкой, – может быть, ты прав, старик: в наши дни пророку лучше быть глухонемым…

Вдруг мальчик подошел к Юлиану, быстро схватил его руку и, заглянув ему в глаза глубоким, странным взором, поцеловал ее.

Юлиан вздрогнул.

– Сын мой!-произнес старичок с торжественной и радостной улыбкой,-да помилуют тебя олимпийцы!ты, должно быть, добрый человек. Мальчик мой никогда не ласкается к злым и нечестивым. От монахов же бегает, как от чумы. Мне кажется, он видит и слышит больше нас с тобой, только не может сказать. Случалось, что я заставал его одного в храме; сидит по целым часам перед изваянием Аполлона и смотрит, как будто беседует с богом…

Лицо Эвфориона омрачилось; он тихонько отошел от них.

Горгий ударил себя по голой маковке с досадой, встряхнулся и проговорил:

– Что это, как я с тобой заболтался! Солнце высоко.

Пора жертву приносить. Пойдем.

– Подожди, старик, – молвил император, – я хотел спросить тебя еще об одном: слышал ли ты, что август Юлиан задумал восстановить почитание древних богов?

– Как не слышать! -жрец покачал головой и махнул рукой. – Куда ему, бедняжке!.. Ничего не выйдет. Пустое.

Я говорю тебе: кончено!

– Ты веришь в богов, – возразил Юлиан: – разве могут олимпийцы покинуть людей навсегда?

Старик тяжело вздохнул и опустил голову.

– Сын мой,-проговорил он, наконец,-ты молод, хотя уже ранняя седина сверкает в волосах твоих и на лбу морщины; но в те дни, когда мои белые волосы были черными и молодые девушки засматривались на меня, помню, однажды плыли мы на корабле недалеко от Фессалоник и увидели с моря гору Олимп; подошва и середина горы были в тумане, а снежные вершины висели в воздухе и реяли, во славе неба и моря, недосягаемые, лучезарные.

И я подумал: вот где живут боги! – и умилился душою.