Смерть автора

— Не всё в мире должно быть объяснено. Что-то должно оставаться тайной. Моппер этого до сих пор не понимает.

Темнело. Держась под руку, мы вышли на берег Серпантина,[13] где завершались приготовления к показу фильма. Туда стекалась публика со всех концов парка, но на расставленные на траве стулья пускали только немногих избранных — пригласительные билеты тщательно проверялись. Между двумя старыми платанами был уже натянут огромный белый экран, и вдалеке я разглядела киномехаников, возившихся с аппаратурой. Воздух взрывали первые пробные фейерверки; в стороне оркестр настраивал инструменты. Насчёт бесплатных прохладительных напитков газета не обманула: Мирослав сходил в палатку и принёс для меня лимонаду. К моему изумлению, нам достались стулья в первом ряду. Я немного сконфузилась, обнаружив справа и слева от нас несколько официальных лиц весьма высокого звания, а также банкира, вложившего средства в съёмки фильма. Лорд-мэр, как мне показалось, взглянул на меня с неудовольствием; а может, мне только показалось. Сбоку от рядов стульев для зрителей стоял маленький столик, и за ним сидели двое. Первый был, по всей видимости, Фред Беркли, второго я узнала без труда — это был Имре Микеш собственной персоной. Я уже видала его портрет на афишах фильма. Без грима и накладной бородки он выглядел не столь демонически, но всё же довольно зловеще. Он смотрел в публику тяжёлым мрачным взглядом из-под кустистых бровей; его волосы цвета воронова крыла, сильно поредевшие на висках, были обильно смазаны бриллиантином, горло подпирал крахмальный воротничок. Возле него на столике лежала серебряная авторучка.

— Вы можете подойти взять у него автограф, — шепнул Мирослав. Мне почему-то не хотелось этого делать, и я плоско сострила:

— Я не понимаю по-мадьярски.

Не буду здесь описывать официальную часть вечера — она была на редкость нудной, тем более что автор «Мирослава боярина» не присутствовал. Я начала догадываться, что именно его билет достался мне, и болезни писателя я обязана тем, что очутилась перед этим экраном в первом ряду. Неловкое чувство возрастало; но Мирослава, кажется, ничто не смущало в этой ситуации, — даже его собственный цыганский наряд, — так как он подтолкнул меня в плечо и, показывая на экран, зашептал:

— Смотрите! Началось.

К несчастью, фильм меня лишь огорчил. Возможно, очарование мопперовского слога слабо укладывается в язык кинематографа; а может быть, дело было в том, что музыка была невероятно плоха. Режиссёр зачем-то слил Тимоти и Альберта в одно лицо, а Элоиза вовсе исчезла из сюжета. Добрую половину фильма Тимоти метался из угла в угол, тараща глаза, Белинда заламывала руки, а Мирослав-боярин в лице Имре Микеша потрясал кулаками и хватал за горло то одного, то другого из персонажей картины. Настоящий Имре Микеш за столиком исписал несколько десятков листков автографами, ослабил бабочку и нет-нет да и проскальзывал рукой за пазуху, где скрывалась фляжка, содержавшая явно не прохладительное. Зрители, однако, глазели на экран, затаив дыхание. Я искоса поглядела на Мирослава справа от меня — другого, не кинематографического. Он сидел, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди, и губы его кривились от сдерживаемого смеха.

— Какая безвкусица, — шепнула я. Он расцепил руки и как-то очень целомудренно коснулся моего плеча; в луче кинопроектора задрожали блики на белках его глаз. Почему-то мне показалось, что он хорошо видит моё лицо в темноте.

— Каждый творит в меру своего разумения. Не отнимать же у бедняги Беркли кусок хлеба изо рта.

Тут на экране, обрамлённая белой завитушкой, появилась знаменитая реплика Мирослава, столько раз к месту и не к месту цитированная в печати и в светских беседах: «Вы ещё придёте ко мне пить чай». Публика взорвалась овациями. Фред Беркли принял неописуемо самодовольный вид, и тут-то Мирослав Эминович рассмеялся. Его смеха не услышали за громом аплодисментов; лишь я повернулась в его сторону и увидела, что он, придерживая на шее кашне, заходится от хохота.

Фильм так утомил меня, — а ведь ещё и фейерверки не переставали громыхать, — что я почувствовала неодолимое желание уйти сразу после окончания. Мы шли с Мирославом по траве полутёмного парка, благоразумно выбрав путь, лежавший в стороне от розария. Я словно заразилась от него душившим меня смехом; стиснув его запястье, я повторяла:

— «Придёте ко мне пить чай»! Неподражаемый Имре Микеш!

Если бы он меня сейчас поцеловал, я бы не удивилась — я скорее ждала этого, ведь в такой обстановке и происходят поцелуи. Но он не делал никаких попыток в этом направлении и только поддерживал меня под руку, чтобы я не споткнулась. Наконец мы выбрались на твёрдую велосипедную дорожку у внешнего края парка. Остановившись, Мирослав взял меня за обе руки. Свет электрического фонаря лежал на его лице.

— Позвольте заранее извиниться перед вами за то, что должен вас покинуть. Мы расстанемся здесь; не поезжайте на метро — я посажу вас в такси.