Смело мы в бой пойдём…

— Я. А тебе что за дело? — Поляков сразу понял, что перед ним один из так называемых «блатных», проще говоря — уголовников. Блатной снова сплюнул и, глядя куда-то мимо, тихо произнес:

— Значит, интерес к тебе есть. — И после секундной паузы, — Родня за кордоном имеется?

— Где? А, за рубежом? Есть, как не быть — Гершель вздохнул. — А что толку? Им же не сообщишь, где ты и что. Письма писать нельзя.

— А сам, — человечек придвинулся ближе, — сам их повидать не жалаш? Ну, фраерок? Ща бы куда нить в Лондон, или в Америку? А?

Поляков представил себя нынешнего, осунувшегося, почерневшего, страшного в мюзик-холле или ресторане, на Бродвее или на Пляс Пищаль и хрипло захохотал.

— Ты че, припадочный? — человечек чуть отодвинулся, но смотрел все так же, внимательно, изучающе.

— Нет, не припадочный, — отсмеявшись, сказал Гершель, — просто смешно стало. Хорошо бы туда, конечно, да жаль, не отпустят. Разве очень попросить…

— Ты сюда слушай, — тихо зашептал человечек, снова придвигаясь ближе, — а сколько, к примеру, дашь, если мы тебя туда предоставим?

Теперь Поляков посмотрел на человечка с интересом. О побегах он слышал. О них иногда ночами тихо перешептывались в бараках. Неужели этот кошмар может и правда кончится чем-нибудь другим, кроме смерти от истощения и безымянной могилки с номером вместо эпитафии? Гершель сразу начал быстро прикидывать, на что он может рассчитывать, если доберется до Лондона и подтвердит свое право на ту часть акций банкирского дома «Гирш и сыновья», которая является его неотчуждаемой частью как наследника одного из соучредителей. Получалось немало, но Гершель не был бы Гершелем, если бы не стал торговаться.

— Двести тысяч фунтов наскребу. — качая головой в притворной грусти тихо выдохнул он, — остальное конфисковали.

— Да ты чего, фраер? За кого ж ты нас, фуцын бараный, канаешь? Да меньше, чем за лимон, с тобой и возится никто не будет! Полтора лимона — по рукам!

— Полтора миллиона? — Поляков снова был в своей среде, — Полтора миллиона? Что б у тебя было столько болячек, сколько у меня миллионов! Четыреста тысяч, и я должен буду остаток жизни подметать улицы!

— Какие такие четыреста кусков?! Ты че, фраер, всю жизнь здесь гнить собрался?! Верно говорю, самое малое — лимон!

— Посмотрите на него, люди — сказал Поляков сиплым шепотом, — он думает, должно быть, что у меня алмазные шахты! Больше четырехсот пятидесяти никак не смогу!

Он встал и отправился на рубку. Торговля торговлей, а работать надо — вон инок уже смотрит в их сторону.

Торговля продолжилась во время обеденного перерыва. Усевшись в сторонке, они яростно препирались, и наконец сошлись на восьмистах тысячах, пятьсот из которых Гершель Самуилович отдает сразу по прибытии в Лондон, а остальные триста — в течение полугода.

— Теперь слушь суда, Самуилыч, — новый знакомец по имени Мойша-Резник придвинулся к самому уху Полякова и быстро горячо продышал в ухо, — Сегодня ложисся не у себя в углу, а рядом с нами. Не спи. Как колокол ночной прозвонит — подрываемся. Усек?

— Усек.

— Ну тогда — до вечера, Самуилович.

…Он ждал вечера так, как в детстве ждал прихода Пейсах. Но вот, наконец, мерно и гулко ударил колокол и Мойша-Резник толкнул его в бок. Еще до отбоя они проверяли, что бы все было справно, что б ничего не звякало, привлекая внимание охраны. Втроем: он, Мойша и Беня-Зверь, они выбрались из барака и стали красться к стене. Прожектора с колокольни мерно описывали круги, заливая двор мертвенно-белым светом. Вот и стена, метров шесть частокола из необхватных бревен. Беня чем-то завозился в темноте и тут же шепнул:

— Скорее, три ребра мне сломать, скорее.

Гершель не понял, чего хочет Зверь, но Мойша толкнул его вперед и он очутился у входа в лаз. Ужом протиснулся сквозь дыру и пополз, раздирая бушлат на локтях. Сзади пыхтел Резник, иногда сильно толкая его в пятки. Вот нора закончилась и Гершель смог вдохнуть морозный ночной воздух. Следом за ним из подкопа выполз Резник, и последним — Беня-Зверь, тащивший за собой длинный узкий мешок и какую-то ветку. Резник придвинулся к Полякову и прошелестел:

— Как толкну — бежим, сколько мочи есть. Весь бежим. А как по плечу хлопну — падай и лежи как мертвяк. Усек?

Гершель кивнул. Послышался скрип снега: вдоль стены шел часовой. Беглецы закопались в сугроб у стены и затаили дыхание. Скрип слышался все ближе, ближе и наконец загрохотал в ушах Полякова барабанным боем. Сколько продолжался этот кошмар определить он не мог. Но вот скрип стал удаляться — часовой уходил за угол. Гершель перевел дух, и в этот момент Резник с силой толкнул его в спину. Гершель вылетел из сугроба как ядро из пушки и из всех сил рванулся к лесу. Сбоку и чуть сзади сопели на бегу Мойша и Беня-Зверь. Спасительная кромка леса все ближе. «Успеть! Успеть!» — шумела кровь в ушах Полякова. Вот и первые деревья, вот и спасительные кусты. Гершель бежал, уже ничего не видя, но все равно бежал. Впереди была жизнь…

— Стой! Стой, стрелять буду! — рявкнул сзади чей-то голос. И одновременно с ним раздался громкий, заливистый собачий лай.