Смех в темноте [Laughter In The Dark]

С трудом оторвав взгляд от спящей девочки и нервно покусывая ноготь большого пальца, он подошел к окну. Была оттепель. Яркие машины расплескивали лужи; на углу какой-то бродяга в лохмотьях продавал фиалки; предприимчивая овчарка настойчиво преследовала крошечного пекинеса, рычавшего, рвавшегося и юлившего на конце поводка; огромный блестящий ломоть интенсивно-голубого неба отражался в стекле окна, которое энергично мыла голорукая горничная с закатанными рукавами.

— Как ты рано встал. Ты уходишь куда-нибудь? — протянул, переваливаясь через зевок, голос Марго.

— Нет, — не оборачиваясь, сказал он.

22

— Приободрись, котик, — говорила она ему пару недель спустя. — Я понимаю, что все это очень грустно, но ведь они тебе все немножко чужие, согласись, ты сам это чувствуешь, и, конечно, твоей дочке внушена была к тебе ненависть. Ты не думай, я очень тебе соболезную, хотя, знаешь, если у меня мог бы родиться ребенок, то я хотела бы мальчика.

— Ты сама ребенок, — сказал Альбинус, гладя ее по волосам.

— Особенно сегодня нужно быть бодрым, — продолжала Марго. — Особенно сегодня! Подумай, ведь это начало моей карьеры. Я буду знаменита.

— Ах да, я и забыл. Это когда же? Сегодня разве?

Явился Рекс. Он заходил последнее время каждый день, и Альбинус несколько раз поговорил с ним по душам, сказал ему все то, что Марго он сказать не смел и не мог. Рекс так хорошо слушал, высказывал такие мудрые мысли и с такой вдумчивостью сочувствовал ему, что недавность их знакомства казалась Альбинусу чем-то совершенно условным, никак не связанным с внутренним, душевным временем, за которое развилась и созрела их дружба.

— Нельзя строить свою жизнь на песке несчастья, — говорил ему Рекс. — Это грех против жизни. У меня был знакомый — скульптор, — который обладал сверхъестественной способностью безошибочно оценивать форму. И тут он вдруг взял да и женился из жалости на пожилой, безобразной горбунье. Не знаю в точности, что случилось у них, но как-то, вскоре после свадьбы, они сложили вещички в пару чемоданчиков и пошли пешком в ближайший желтый дом. Художник, по моему мнению, должен руководствоваться только чувством прекрасного — оно никогда не обманывает.

— Смерть, — сказал он как-то еще, — представляется мне просто дурной привычкой, которую природа теперь уже не может в себе искоренить. У меня был приятель — прекрасный юноша, полный жизни, с лицом ангела и мускулами пантеры. Он порезался, откупоривая жестянку с консервированными персиками — огромными, нежными, скользкими, которые, сами знаете, лопаются и буквально тают во рту. А через несколько дней он умер от заражения крови. Глупо, не правда ли? Но вместе с тем… вместе с тем, — да, странно сказать, но это так: если рассматривать его жизнь как произведение искусства, было бы менее художественно, доживи он до старости. Изюминка, пуанта жизни заключается иногда именно в смерти.

Рекс в такие минуты говорил не останавливаясь — плавно выдумывая случаи с никогда не существовавшими знакомыми, подбирая мысли, не слишком глубокие для ума слушателя, придавая словам сомнительное изящество. Образование было у него пестрое, ум — хваткий и проницательный, а тяга к разыгрыванию ближних граничила с гениальностью. Единственное, быть может, подлинное в нем была врожденная вера в то, что все созданное людьми в сфере искусства, науки и чувства — только более или менее остроумный фокус. О каком бы важном предмете ни заходила речь, он был одинаково способен сказать о нем нечто смешное или пошловатое в зависимости от того, чего требовало восприятие или настроение слушателя, хотя, впрочем, он мог быть до наглости груб или нахален, если собеседник его раздражал. Даже когда он говорил совсем серьезно о книге или картине, у Рекса было приятное чувство, что он — участник заговора, сообщник того или иного гениального гаера — создателя картины, автора книги.