Смарагдовое ожерелье

За весь следующий час Сабина не произнесла ни слова. Джошуа все это время не выпускал из руки кисть, работая без передышки. Начал он с ее лица — ни на что другое он не позволил бы себе отвлечься. Сначала выписывал губы, изображая их чуть приоткрытыми, вермильоном и красным лаком подчеркивая их чувственную полноту, то, как они выступают на лице. Уголки рта чуть приподнял вверх, так что казалось, будто Сабина едва заметно улыбается. Потом сосредоточился на глазах, на их положении относительно носа, передавая томную тяжеловесность век, искрящийся оттенок радужной оболочки и то, как отражается в них свет.

Некоторые портреты давались Джошуа с трудом: ему казалось, он никогда их не закончит. Он работал день за днем, добавляя световые блики, углубляя тени, доводя до совершенства отдельные детали — локон, изгиб бровей, ресницы. В худшем случае, даже когда он убеждал себя, что работа завершена, портрет представлял собой не более чем совокупность отдельных частей — нос, глаза, рот. Он был прекрасно исполненный, очень похожий на оригинал, но бездушный. В лучшем случае неожиданно — буквально в течение десяти—двадцати минут — происходило чудо. Холст и краски преображались, детали сливались в единое целое, и портрет словно начинал жить собственной жизнью. В случае со свадебным портретом такое превращение произошло за этот час.

Когда часы пробили пять и сеанс был окончен, Сабина встала и так же величественно, как и вошла, выплыла из комнаты. Только тогда Джошуа положил кисть. Он отступил от мольберта и посмотрел на результат своего труда, сознавая, что на сей день — это его лучшая работа, возможно, лучше он никогда не напишет. При этой мысли у него возникло двоякое ощущение. С одной стороны, его переполняла радость, что именно он является создателем этого полотна. С другой — им овладела странная отрешенность, словно он смотрел на чужой шедевр: не может быть, чтобы такое великолепие было творением его рук. Кто-то другой создал это чудо, а Джошуа Поуп был зрителем на выставке незнакомого ему художника.

Глава 26

Барлоу-Корт, находившийся в трех милях от Астли-хауса, стоял в стороне от Шин-роуд на большом участке земли, подступающем к Темзе. С дороги особняк был укрыт от посторонних глаз густыми зарослями ивняка и камыша, росшего в изобилии на болотистой почве. К дому вела длинная аллея.

Джошуа прибыл в Барлоу-Корт рано утром. Он был взбудоражен, поскольку дорога шла берегом реки, а близость воды его пугала. Чтобы не упасть духом, он все время ободряюще твердил себе, что Лиззи Маннинг ждет его, и, как ни странно, это была приятная мысль. Минувшим вечером он послал Лиззи записку, в которой сообщал, что утром следующего дня навестит ее. И вот, надев простой, но элегантный синий сюртук, чистые бриджи, черный шелковый шейный платок и сизо-серый жилет, он в волнении покинул Астли. Однако пыл его несколько угас, когда стало известно, на каком транспорте ему предстоит добираться. На конюшнях Астли угрюмый старший конюх сообщил, что запасная лошадь хромает, пара гнедых будет запряжена в экипаж, а на кобылу мистера Бентника и гнедого коня Фрэнсиса никто не смеет садиться без личного распоряжения хозяев. Свободной оказалась только толстобрюхая пегая кляча, которая обычно таскала повозку по парку, но и та соглашалась идти лишь неторопливым шагом.

Тем не менее было только девять часов утра, когда это презренное животное вместе со своей статной ношей на спине добрело до Барлоу-Корт. Джошуа попросил слугу проводить его к мисс Маннинг, но в ответ, к своему удивлению, услышал:

— Сожалею, сэр, мисс Маннинг дома нет.

— Нет дома? Где же она? — вскричал Джошуа, разъяренный тем, что Лиззи опять ускользнула от него, ведь он предупредил ее о своем визите.

Джошуа был оскорблен до глубины души. Мало того что ему пришлось позорно трястись на старой кляче, так еще и Лиззи Маннинг пренебрегла им.

— Не знаю, сэр, — ответил слуга. — Пойду поищу экономку. Может, ей что известно.