Служили два товарища

— Они очень музыкальный народ! — говорил генерал, разглаживая ладонью салфетку на груди. Рука у него была морщинистая, в крупных, с копейку, старческих веснушках. — Удивительно музыкальный! За это им сто грехов простится… Яша Хейфец, Антон Рубинштейн… А когда приехал Пабло Сарасате — он ведь тоже наполовину еврей, — так весь Петербург…

Генералу не удалось докончить. Из вестибюля донеслись крики, женский визг, какой-то непонятный треск и топот. Бриллинг обернулся поглядеть, да так и замер с открытым ртом. В распахнутых на обе стороны дверях обеденного зала показался всадник.

Низко пригнувшись к лошадиной шее, он въехал в зал. Гнедой конь удивлённо и недовольно косился на мраморные столики, на вскочивших с места людей.

Это был Абрек. А в седле сидел Брусенцов. Лавируя между столиками, он подъехал к генералу Бриллингу.

— Господин генерал! — сказал поручик громким и неприятным голосом. — Или нет, разрешите по-старому, без демократических штучек. Ваше превосходительство!.. Ваше превосходительство, вы дерьмо собачье!

Генерал вскочил, сорвал с шеи салфетку, обнажив на груди боевые кресты, застучал кулаком по столу Дама закрыла лицо ладонями, откинулась на спинку кресла. От соседних столиков бежали какие-то офицеры, один даже тянул на ходу шашку из ножен. Шум стоял невообразимый, разобрать можно было только бешеные выкрики Брусенцова:

— Попробуйте отнимите!.. Абрек со мной с шестнадцатого года!.. Мерзавцы! Скоты!.. Всех перестреляю!..

Брусенцова хватали за сапоги, рвали у него из рук поводья. Абрек в испуге завизжал, сделал свечку, люди шарахнулись, со звоном посыпалась на пол посуда.

Генерала отжали в сторону. В суматохе он облился супом и жалобно кричал:

— Дикарь! Молокосос!.. Я старый солдат!.. Сам дерьмо!..

Деревня Жуковка 6 ноября

Между тыном и пегим глинобитным сарайчиком была развешана для просушки кинолента.

Карякин находился при ней для охраны. Две голодные козы — чёрная и белая — давно уже подбирались к гирляндам плёнки. Иван отгонял их голосом и хворостиной.

Дверка сарая распахнулась, и оттуда, согнувшись, вылез Андрей. В поднятой руке он, словно дохлую змею, нёс длинную ленту плёнки.

— Андрей! Держи хвост бодрей! — крикнул Карякин. — Ты чего невесёлый?

Некрасов не ответил. С каким-то ожесточением он стал сдёргивать высохшую плёнку с тына. Карякин благодушно продолжал:

— Интересно, какая нам выйдет награда?.. Если именные оружия — это мне без надобности. А хорошо бы сапожонки хромовые и тебе галифе…

— Галифе… Галифе… — бормотал Андрей машинально. Он пропускал плёнку между пальцами, разглядывая её на свет. — Не вышло у меня ни хрена. Вот какие галифе…

— То есть как это? — опешил Карякин.

— Сам не знаю. Где-то напортачил. — Андрей грузно сел на землю и опёрся спиной о стенку сарайчика. — Сплошная муть, ничего не видно… Может, экспозиция… Или фокус…

— Фокус… Нет, это не фокус, — пробормотал Карякин. — Это погибель наша… Всей дивизии погибель!

Он вдруг всплеснул руками и заметался по двору, как безголовый петух.

— Ты скажи, как теперь наступать?!

Андрей только помотал головой и с трудом выдавил из себя:

— Плохо, Ваня… Даже сердце болит.

Карякин подскочил к тыну, стал хватать плёнки и глядеть их на свет, хотя увидеть ничего не мог; потом заметил, что чёрная коза уже жуёт киноленту, и с яростью пнул её ногой:

— Брысь, чёртова кукла!

И вдруг Карякин остановился, будто вкопанный. Глаза у него округлились, зрачки полезли вверх, под веки.

— А ведь я этот фокус понял, — выдохнул он сквозь сцепленные зубы, шагнул к Некрасову и вдруг носком сапога ударил его в бок. — Вставай, паскуда!

Андрей дёрнулся от удара и оторопело поглядел на Карякина. А тот выдернул из кобуры наган, взвёл клювик и наставил дуло в лоб Некрасову:

— Встать!

Андрей поднялся. Карякин предусмотрительно отскочил шага на два — он помнил, какие у Некрасова длинные и скорые руки. Держа его под прицелом, он сказал тихо, но с бешеной ненавистью:

— Против тебя моё сердце всегда чуяло… Попович… Ты это всё нарочно навредил. — И Карякин сорвался на крик. — Собирай плёнку! Я тебя в штаб сведу!.. Сам доложишь о своей измене…

Перед штабом дивизии на деревянных козлах был укреплён велосипед. Солдат-самокатчик, сидя в седле, безостановочно крутил педали. На заднем колесе шины не имелось; на обод был заброшен приводной ремень динамомашины. От динамы тянулся провод к окну штаба.

Само окно было занавешено изнутри буркой. На столе начдива стрекотал проекционный аппарат, и на стенке дрожало мутное четырёхугольное пятно.

Начдив, начштаба и ещё один военный в папахе смотрели киноплёнки. Андрей возился возле аппарата, а Карякин стоял у двери, как часовой, и руку держал на кобуре.

В тягостном молчании шли секунды, а мутный четырёхугольник по-прежнему дрожал на стенке, и по-прежнему ничего нельзя было разобрать: какие-то белёсые разводы — и всё.

Но вдруг на стене появились человеческие лица — чёрные, с белыми волосами, потому что это был негатив. Шарахнулся куда-то вбок патлатый писарь, двое других махновцев задрали кверху руки — и сразу же четырёхугольник на стенке сделался ярко-белым.