Случайный вальс: Рассказы. Зарисовки

У крестьянских лошадок животы были большие, круглые, а хребты сухие и острые, сидеть на них охлюпкой, без седла, было не очень удобно, но мы храбро подгоняли коня и часто скакали галопом, пугая прохожих. Нас провожали дружным лаем собаки, а куры, рывшиеся в пыли посреди улицы, звонко кудахча, разбегались в панике. В ушах свистел ветер, рубахи раздувались пузырём.

У берега конь замедлял шаг, осторожно заходил в реку и долго цедил сквозь зубы прозрачную, холодную воду. Напившись, фыркал, встряхивал гривой, махал хвостом, и, покосив глазом на седока, трусил обратно тем же путем. Босоногая «кавалерия» с гиканьем и свистом мчалась по всему городу к постоялому двору.

Там мы слезали с коней и передавали поводья хозяевам, поджидавшим нашего возвращения. Они похлопывали лошадок по крупу, по бокам, ставили их к телегам и насыпали на разостланные мешковины овес. А мы шли к другим коням, брали их, и всё повторялось снова. Когда возвращались домой, бывало, еле переставляли ноги. За стол садились обедать или ужинать — долго устраивались поудобнее на стуле, морщась от боли. Гарцевали-то ведь без седла!

Несмотря на эти неудобства, водопой коней для нас был самым интересным и любимым занятием. Скачка на коне — мечта каждого мальчишки — доставляла неописуемое удовольствие.

Каждый из нас научился тогда сносно ездить верхом, запрягать коня в телегу или в сани.

ЯМЩИЦКИЙ ТУЛУП

Самое раннее моё детство проходило в селе Ошевенский Погост. Отец Фёдор Николаевич работал сопровождающим почты. В любое время года, в мороз, дождь, слякоть, в погожие дни он ездил за почтой в Каргополь, в село Архангело на реке Онеге, где была его родина. Иногда возвращался домой поздно ночью.

Помнится, как однажды лютой зимой он вернулся из поездки иззябший, усталый, с берестяным коробом, перевязанным ремешком. Мать встретила его с лампой в руке. Отец разделся, поставил короб на стол, расстегнул ремешок и достал из короба подарки — матери вязаный свитер, а мне круглую жестяную баночку с леденцами. Мать, поблагодарив отца, стала разжигать самовар. Я, забыв о леденцах, как завороженный смотрел на револьвер, который отец вынул из кобуры и положил на стол, вероятно, чтобы почистить его, когда он «отойдет» с мороза. Большой воронёный револьер с выпуклым барабаном. «Вот бы пальнуть!» — подумал я.

— Это настоящий револьер?

— Настоящий, — ответил отец, обтер оружие тряпицей и спрятал его в кобуру, а затем и в короб. — Ты ешь леденцы-то, ешь.

— А зачем он тебе? — допытывался я.

— Он казенный. Сопровождающему почту положен по должности.

Отец унёс короб с револьвером в горенку и положил его там высоко на полку. «Мне уж не достать, а пальнуть он не даст», — подумал я и принялся за карамельки.

Отец был выше среднего роста, худощав, глаза светло-карие, тёмно-русые волосы у него кудрявились. Он сел пить чай с матерью, а меня отправили спать на тёплую печку.

Тот зимний вечер почему-то запомнился. Вероятно, необычностью обстановки. На улице трещал мороз, стёкла в избе обындевели, тепло всё выдуло ветром, и было прохладно. Мать ходила по избе, собирая на стол, и на стене взад-вперед скользила большая зыбкая тень. Свет от лампы озарял молодые, спокойные лица родителей.

Потом отца назначили начальником сельского почтового отделения тут же, на Погосте, и мы переехали из дедовской избы на квартиру в казённый почтовый дом. Смутно припоминается, как отец принимал и отправлял почту. Он оформлял переводы, заказные письма, посылки, запаковывал специальным замком с длинной металлической цепью большие кожаные кули, в каких возили тогда корреспонденцию ямщики. Приехав, они заносили кули в помещение, потом шли греться и пить чай в пристройку-зимовку. Обындевевшие лошадки стояли на дворе, и на мордах у них были подвешены торбы с овсом.

Потом ямщики грузили опять почту в сани-кресла со спинками и бортами и уезжали. Под дугой коренника звенел «дар Валдая» — большой колокольчик. Его мелодичный звон слышался долго, пока тройка не удалялась на почтительное расстояние.

Низкое зимнее солнышко слепило глаза. В стёклах изб сверкали его холодные отблески. Синие глубокие тени лежали на сугробах за избами, неподалеку, в проулке, звонко скрипел колодезный журавль — женщины доставали воду из колодца. Я стоял, держа за веревочку детские санки, и смотрел, как в ведра льется ледяная вода. Руки в шерстяных варежках зябли. Чтобы согреться, я бежал к отцу.

В конторе у него на столе стояла широкая и плоская, похожая на перевернутое чайное блюдце стеклянная чернильница с узким горлышком посредине, лежали штемпельная подушка, палочка сургуча, оплавленная с одного конца, канцелярская деревянная ручка с пером, квитанционные книжки. Пахло кожей от кулей, горячим сургучом и еще чем-то непередаваемым.