Случай в лесу

— Вы недовольны нашей медицинской сестрой? — медленно проговорил он. — Вы предпочли бы врача той квалификации, как ваши «врачи», которых вы посылаете к нашим раненым, если им случается попасть вам в руки? Из тех, что вырезают красные звезды на лице и теле раненых и ломают им суставы? Таких «врачей» в наших госпиталях, действительно, нет.

Испуг перекосил лицо фашиста.

— Я не понимаю вас. За вашими ранеными у нас превосходный уход. И если в газетах распространяют слухи, будто их мучают, то ведь это же клевета...

Майор дал знак сержанту:

— Отведите пленного. И дайте сюда второго. Радистку.

Фашист пробормотал:

— Я хотел предложить: может быть, вы дадите мне самому допросить Менгден? Я ручаюсь, что заставлю ее сказать все, что она знает.

Майор круто сдвинул брови. Ему стоило больших усилий сдержаться.

— Вы хотели бы показать ваше искусство допрашивать? Продемонстрировать вашу «систему»? Вы... вообще, соображаете, где вы? И с кем вы говорите...

Подбородок фашиста, тяжелый, квадратный, затрясся.

— Я же... хотел заслужить, показать готовность... Потому что мне показалось...

Он хлюпнул носом, неожиданно. И на ресницы навернулись толстые, обрюзглые, как все в этом грузном теле, слезы.

— Я не... не могу... Я не хочу умирать, господин майор. Я жить хочу...

— О чем он? — Лейтенант удивленно поднял голову от протокола, который он дописывал. — Я прослушал...

Майор ответил сквозь зубы:

— Жить хочет.

Ручка, деревянная, тонкая, переломилась с сухим хрустом, так бешено сжали ее пальцы лейтенанта.

Сержант тронул за плечо фашиста. Но тот замотал головой и подогнул колени. Опуститься на пол он не успел: конвойные подхватили его под локти. Он прохрипел:

— Господин майор... на коленях прошу... Именем вашей матери... Или ее светлой памятью...

Конвойные двинулись. Сжатый крепкими их руками, приседая, цепляясь ногами за выщербы половиц, фашист поволокся к двери. Когда она закрылась, майор обернулся к Коробову.

— Чистой породы фашист, — брезгливо сказал капитан. — Зверь, а как до шкуры дело дойдет... Когда Гитлера поймаем, он тоже будет, так вот, в ногах валяться и выть.

Майор кивнул.

— Этот из коренных наци, можно поручиться... Недаром он документы порвал. Два железных креста он отстегнул перед вылетом: петельки на мундире заметили?

Он вернулся к столу.

— Как фамилия радистки, товарищ Коробов?

— Клара Менгден, — сказал просматривавший принесенные Андронниковым бумаги лейтенант. — На самом бомбардировщике ничего стоящего не обнаружено, капитан?

— Фотокамера и борт-журнал целы, — ответил Андронников. — И еще (он усмехнулся) — собачка деревянная. Они берут на самолет деревянных собачек игрушечных, на счастье...

— А на убитых?

— У полковника — ничего, кроме бумажника: довольно крупная сумма денег. На трех остальных трупах — тоже бумажники, кошельки... всякая карманная утварь, словом. Радиостанция повреждена, но я отметил, на всякий случай: последний разговор шел на волне 110.

— А в бумагах Менгден? Это что за пачка?

— Личные письма, — сказал лейтенант. — Мамаша у нее, очевидно, с характером: настойчиво требует присылки украинского сала и яиц... А в другом письме ехидно упоминает о каком-то Матиасе из Зебака, который прислал теще ботинки из Белграда, а жене — уйму вещей... «невпример кое-кому». Очевидно — тонкий намек.

— Я вам не нужна? — тихо спросила Тарасова. — Я пойду к себе...

Майор пожал ей руку.

— Идите. Но не отлучайтесь из дома, — сейчас же после допроса Менгден я позвоню в трибунал. Вас вызовут, очевидно. Вы подтвердите то, что сказали мне.

— Я подтвержу, — кивнула учительница. — И можно еще спросить: я ведь не одна была при расстреле.

В дверях она посторонилась и пропустила Менгден, которую ввел сержант. Девушка прихрамывала чуть-чуть, дыханье было прерывистым и частым, но глаза оставались такими же странно потухшими, безразличными, как тогда, перед вылетом. И руки, исхудалые, безжизненно висели вдоль тела. Как подстреленные.

— Клара Менгден, стрелок-радист?

Она опустила ресницы и чуть наклонила голову, подтверждающе.

— Мы будем беседовать по-русски, не правда ли? Товарищам будет легче следить.

Ресницы взметнулись вверх, недоуменно.

— Но я не умею по-русски.

— Не умеете? — мягко спросил майор. — Наверное?

Девушка пожала плечами.

— Зачем я буду лгать?

— Вы такая правдивая?

— Нет, — ответила она, голосом ровным и равнодушным. — Просто мне все равно. И я устала. А чтобы лгать — надо думать.

— А это дело утомительное? — спросил майор. — И не соответствует уставу национал-социалистской партии. У вас там вообще не полагается думать. Вы давно в партии?

— Я? — Девушка отрицательно покачала головой. — Я не в партии.

— Это можно солгать — не думая? — насмешливо спросил майор. — Переменим тему. В состав какого полка входил ваш бомбардировщик?

— Восьмого.

— Откуда был вылет?

— С оперативного аэродрома из Норовки.

— Где ваша главная база?

Она помедлила чуть-чуть.

— Не знаю. Ее сегодня переместили куда-то... На бомбардировщике новое место знал только полковник.

— Только полковник? А куда же вы пошли б на посадку, если бы, предположим, он был убит в воздушном бою, а самолет уцелел?