Случай Портного

— Ишь ты, — протянула Манки, подражая манере речи водителей больших грузовиков, — а мы вот колледжев не кончали. Мы, парень, — продолжала она уже как типичная южанка, — у себя в Маундсвилле знаем только один стишок: «Мэри-Джейн, Мэри-Джейн, как тебе не стыдно — панталоны видно!» Здорово, да? Сама-то я нижнего никогда не носила. Знаешь, что я отчудила, когда мне было пятнадцать лет? Отчи-кала от лохматки клок, положила в конверт и послала Марлону Брандо, а этот придурок и спасибо не сказал.

Потом мы некоторое время сидели в молчании, размышляя над тем, что у таких непохожих людей может быть общего, да еще в Вермонте?

— Хорошо, — наконец сказала она, — а что такое А-га-мем-нон?

Я кинулся объяснять про Зевса, Агамемнона, Клитемнестру, Елену, Париса и Трою, чувствуя себя при этом откровенным дерьмом и жуликом, потому что половину из этого я, прямо скажем, помнил не точно.

Но Манки моя — просто прелесть:

— Понятно, — сказала она. — А сейчас давай еще раз.

— Сначала?

— Сначала, только помедленней.

И я начал сначала — медленно, с выражением — с расстегнутыми штанами и все наружу. На нас сыпались листья, потому что мы остановились под деревом. Манки сидела, как на урокематематики, сосредоточенная на решении задачи. Она — никакая не дурочка, а интересная девушка. Я об этом совершенно не думал, когда решил познакомиться с ней на улице.

Когда я замолк, она взяла мою руку и сунула себе под юбку — никаких панталон там не было.

— Видишь, — сказала Манки, — она сделалась мокрая.

— О, любимая, ты, оказывается, понимаешь поэзию!

— Я думаю — да! — воскликнула прелестная южанка Скарлетт О'Хара[32]. — Я сделала это! Я все почувствовала!

— И каким местом!

— О, мой мальчик-пиздорванчик, ты сделал ее гениальной! — Она схватила меня за уши и потянула вниз. — Иди к ней! Я хочу, чтобы ты полизал мою умницу!

На нас сверху падали желтые листья. Осенняя идиллия — куннилингус в пору листопада!

В Вудстоке я брился перед обедом, а она отмокала в ванне. Какая она хрупкая, бывает даже страшно, вдруг подо мной у нее что-нибудь треснет? Но вы бы видели, что она вытворяет в постели! Другая бы спину сломала, а ей — хоть бы что, потому что гимнастикой занимается и все такое. Как мне с ней нравится трахаться! Это просто какой-то подарок судьбы! Но тут выяснилось, что она тоже человек — все признаки налицо, все сходится — и заслуживает любви.

— Неужели я могу ее полюбить?

— Запросто!!

— В самом деле?

— Почему нет?

— Знаешь, какая у нас беда? — сказала Манки из своей ванны. — Моя дырочка повредилась, она вся горит.

— Бедная дырочка.

— Давай сегодня устроим большой обед с вином и десертом, налопаемся, а потом рухнем в койку и будем спать, а не трахаться!

— Ну, и как ты? — спросила она, когда мы легли и погасили свет. — Будто нам по восемьдесят лет, правда, смешно?

— Скорее, по восемь, — уточнил я. — Хочешь потрогать мою письку?

— Нет, Арнольд, только не это!

Среди ночи я проснулся и прижал ее к себе.

— Отпустите, пожалуйста, — прошептала она, — я замужем.

— При чем тут замужество, леди? Я лебедь.

— Отвали, лебедь!

— А пощупать перышко…

— Ого! — моментально очнулась она, когда я вложил ей член в руку. — Обрезанный лебедь! — потом погладила меня по носу и сказала: — Еврейский клюв. Теперь я понимаю девушку из того стихотворения!

— Ты — удивительная!

— Я?

— Да!

— Я?

— Ты, ты, ты! Теперь я могу тебя трахнуть?

— Да, любимый, — воскликнула Манки, — в любую дырку, я твоя!

После завтрака мы в обнимку гуляли по Вудстоку.

— Ты знаешь, — сказала она, — я уже перестала тебя ненавидеть.

Чтобы продлить наш уик-энд, мы решили вернуться в Нью-Йорк на машине. По дороге Манки поймала какую-то станцию и долго подпрыгивала, качалась и ерзала на сиденье под жуткий рок. Потом вдруг выключила радио и пустилась фантазировать, мол:

Вот было бы здорово не возвращаться в Нью-Йорк!

Как хорошо, наверно, жить с любимым в деревне, в глуши.

Вставать на рассвете, весь день работать, ложиться и засыпать от усталости.

Вот оно, счастье, — когда ты даже не думаешь, что это — работа, а просто заботы, заботы, заботы о доме!

И носить простую одежду, не краситься, не причесываться, не думать о том, как ты выглядишь, а просто поправлять волосы рукой.

Потом она просвистела какую-то деревенскую мелодию и спросила:

— Вот было бы здорово, да?

— А что?

— Быть взрослым. Ты понял?

— Изумительная, — сказал я.

— Кто?

— Да ты. Я уже три дня не слышу от тебя твоей уличной фени, хулиганских приколов, всей этой ерунды. — Мне хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, как-нибудь ее похвалить, но она разозлилась:

— Это для тебя ерунда, а я, может, такая и есть? Тебе не нравятся мои манеры? Но это мои манеры! И если я веду себя недостаточно хорошо для тебя, уважаемый заместитель председателя, то это твое дело, а не мое. И не надо меня опускать только потому, что мы приближаемся к этому вонючему городу, где ты такой важный, понял?

— Я только хотел сказать, что когда ты не прикидываешься уличной девкой, то ты — настоящая умница, вот и все.