Словно мы злодеи

Мы об этом не говорим, но как-то само собой решается, что я останусь у Мередит на неопределенный срок. В профессии вокруг нее вьются толпы, но личную жизнь она ведет одинокую, заполняя долгие часы книгами, словами и вином. Неделю мы разыгрываем заново Рождество в Нью-Йорке, только на этот раз осторожнее. Я сижу на диване с кружкой чая у локтя и книжкой на коленях, иногда читаю, иногда смотрю сквозь страницы. Поначалу она садится напротив. Потом рядом. Потом ложится головой мне на колени, и я глажу ее по волосам.

Когда я объясняю все это Лее, непонятно, что она чувствует: огорчение или облегчение.

Звонит Александр, мы договариваемся встретиться и выпить в следующий раз, когда он будет в городе. Я не надеюсь, что Рен выйдет на связь, – Мередит сказала, что она в Лондоне, пишет пьесы и живет затворницей, боясь внешнего мира. О Джеймсе мы больше не говорим. Я знаю: что бы ни случилось, никогда не станем.

Звонит Филиппа, просит меня. Говорит, что послала кое-что почтой. Два дня спустя оно приходит – простой коричневый конверт, внутри белый, поменьше. От почерка Джеймса на втором у меня на мгновение останавливается сердце. Я прячу его под диванную подушку и решаю открыть, когда Мередит уедет.

На следующей неделе у нее съемки в Лос-Анджелесе. Она кладет на тумбочку новый ключ, целует меня и оставляет спящего в, как я начал думать – возможно, преждевременно, – «нашей» постели. Снова проснувшись, я достаю письмо Джеймса.

Сейчас я уже больше знаю о том, что произошло. Он поехал на машине от квартирки, которую снимал на окраине Беркли, на север и утонул в ледяных водах у островов Сан-Хуан. В брошенной на причале парома машине он оставил ключи, пузырек из-под ксанакса и два почти одинаковых конверта. Первый был не надписан и не запечатан, в нем лежала короткая прощальная записка, ни объяснения, ни признания. (Он, по крайней мере, уважительно отнесся к моей последней просьбе.) На втором конверте он написал всего одно слово:

ОЛИВЕРУ

Я открываю его неловкими пальцами. Посреди листа нацарапаны десять стихотворных строк. Это почерк Джеймса, еще узнаваемый, но неровный, как будто писали в спешке, ручкой, в которой почти кончились чернила. Я узнаю текст – бессвязный, мозаичный монолог, сколоченный из кусков одной из начальных сцен «Перикла»:

Увы, меня о скалы било море,
Носило по волнам – и пощадило,
Чтоб думать мог я лишь о скорой смерти.
Чем был, того не помню, что я есть —
Нужда меня задумываться учит:
Насквозь промерзший человек, в чьих жилах
Остывших жизни хватит лишь на то,
Чтобы согреть язык и попросить
О помощи – откажете, умру я,
Меня как человека схороните.

Я перечитываю его трижды, гадая, почему Джеймс выбрал такой странный, темный фрагмент, чтобы оставить мне, – а потом вспоминаю, что не слышал эти слова с тех пор, как он декламировал их, пьяным лежа на песке какого-то пляжа в Дель-Норте, как будто его выбросило приливом. Я слишком хорошо осознаю собственную отчаянную потребность найти в этом безумии какое-то послание и, когда оно начинает обретать очертания, исполняюсь подозрения, боюсь надеяться. Но то, что подразумевает текст, и его, пусть небольшую, роль в нашей истории невозможно не принимать в расчет, все это слишком существенно для такого скрупулезного исследователя, как Джеймс, чтобы он это упустил.

Не в силах вынести еще хоть мгновение бездействия, я мчусь по лестнице в кабинет, и голова моя полна тем, что было бы последними словами Перикла – если бы он не попросил о помощи.

Компьютер на столе оживает с потрескиванием, когда я касаюсь мыши, и бесконечную минуту спустя я роюсь в интернете, разыскивая все, что могу найти о смерти Джеймса Фэрроу холодной зимой 2004 года. Проглатываю пять, шесть, десять старых статей, во всех говорится одно и то же. Он утопился в последний день декабря, и, несмотря на то что местные власти несколько дней обшаривали ледяную воду на несколько миль вокруг, его тело так и не нашли.

Exeunt omnes[79].

Примечание автора