Слоу-моб

Она говорит: Бога нет, все остальные в командировке, ты не шипишь, не колешь, ты же едешь уже, когда ты выходишь?

Я выхожу где-то на Праге, где-то через двадцать минут, стыд и срам, разлетаются птицы, когда я закрываю глаза, я не могу вспомнить её лицо.

Я набираю цифры на домофоне, как на калькуляторе.

Итого дверь открыта.

Итого незнакомая женщина со знакомыми глазами на пороге.

Итого горячее шампанское, мы смеёмся и плюем на головы прохожим.

Мы танцуем в спальне и едим в ванной.

Пока Бога нет, пока все остальные в командировке.

Прилив, отлив.

Они ждали. Так сложилось, что за бесконечное время ожидания подлежащее незаметно слилось со сказуемым, можно было сказать просто “они”, а “ждали” – имелось ввиду само собой, можно было сказать “ждали” и тут уж было понятно, что речь идёт о них, поскольку каждый из них ждал, среди них не было никого, кто бы не ждал, потому что тот, кто ждал, был “они”.

Они ждали, их ожидание складывалось в особую длительность, в которой любое прошлое было будущим. Они ждали, ждали самодостаточно, никто из них не задумывался о том, чего они ждут. Иногда возникало где-то вдалеке назойливое чужое слово “прилив”, единственное слово, которое было им известно, но о его значении никто не помнил, оттого они были собой, оттого они вообще были.

Их ссохшиеся тела, нагретые беспощадным солнцем, тихо звучали, когда жаркий ветер проносился над ними. Их песчаные души неслышно шуршали внутри горячих глиняных черепов. Их раскалённые добела губы блаженно улыбались простирающейся перед ними огромной пустыне, в которой никогда не наступала прохладная ночь, в которой всегда случалось пекло полудня. Время запеклось, пространство плавилось, они ждали.

Но вот что-то произошло. Они не переставали ждать, но почувствовали, что теперь они ждут иначе. Изменение не было их инициативой, оно просто не могло исходить от них, оно возникло как-бы само собой, в одном из их прошлых, одновременно проецируясь по законам их ожидания в будущем. Теперь будущее несколько отличалось от прошлого, а непонятное слово “прилив” неотступно сопровождало каждый момент их ожидания, прокладывая качественно новую связь между прошлым и будущим. Однако, смутное беспокойство, возникшее при разделении прошлого и будущего не отрывало их от ожидания. Они по-прежнему ждали, пусть ждали уже чего-то конкретного, что было скрыто за таинственным словом “прилив”, но всё-же “они” равнялось “ждали” и равновесие сохранялось. Память теперь сообщала им иную длительность, нарушая самодостаточность их ожидания, задавая вопросы: “Когда?”, “Что?”, “Как долго?”, “Зачем?” и “Где?”, память становилась всё ощутимей и мало-помалу выходила за рамки прошлого. И настал момент, когда все их будущие и прошлые расступились в стороны, открывая перед ними сцену, на которой происходило настоящее, память в этот момент окончательно высвободилась и стала частью настоящего.

А в настоящем начался прилив. Миллионы тонн воды низвергались на пустыню отовсюду. И они перестали ждать, они перестали быть собой, воплощаясь в настоящем другими, иными. Теперь они были чистой радостью – без прошлого и будущего, они впитывали прилив всеми порами, хлебая холодные потоки, захлёбываясь студёной свежестью, нахлынувшей на них. Они пили, они пили и пили, жадно пропитываясь и набухая, распускаясь влажными мясистыми цветами, прорастая юркими ёбкими корнями в мокрую землю, песок их душ был давно смыт прочь, теперь их души струились и журчали прозрачными ручейками, грохотали могучими водопадами и лились вечными добрыми реками. Они были в каждом новом моменте, не зная больше иного, кроме настоящего.

Всё закончилось быстро. Вода отхлынула, ушла в землю, будто её и не было и по пустыне пронёсся яростный огневой вихрь, снова воцарилось солнце, жаря жарче, чем прежде. Казалось, что прилива вовсе и не было.

А что стало с ними? Недовоплощённые, они исчезли навсегда, жар в мгновение ока испарил их жидкие души, вычеркнув их не только из прошлых и будущих, но и из настоящего…

Отлив, Кто-то-Хитрый громко рыгнул и застегнул ширинку. Ещё некоторое время Он стоял, бессмысленно пялясь на сухую долину перед собой, потом отхлебнул из бутылки и, пьяно шатаясь, медленно побрёл куда-то прочь, за небесную твердь.

marine

внутри меня

море

там тонет кораблик

я больше не спасу

никого

Ожерелье

Она ныряла в него. Два, три, четыре раза в день.

– Плюх-бултых!

– Плюх-бултых!

Солдатиком, спиной вперёд, кувыркаясь, с разбегу, с места, закручиваясь – ныряла в его воды, рьяно ввинчивалась в его глубины.

Она была гладкая и смелая, её движения были выверены, да, гладкая, смелая и меткая.

Там, под водой, в его толще, она каждый раз стремилась достать до дна.

Сначала у неё ничего не получалось. Его дно глубоко-глубоко. Он выталкивал её наружу, изгонял, выдавливал её из себя. А она – снова, лишь унималась кровь из ушей – ныряла и ныряла.

– Ну что же она, зачем она так, – думал он, -пусть бы плавала, просто плавала, я же не против, но на дно не пущу, их нельзя на дно.