И тут этот первый, который ко мне уже с ножом подбегает — этот первый подпрыгивает как-то неправильно и валится мне под ноги, я смотрю на него, нож в руке стальной, а сама рука... Прожилочками уже. Базальт. Я не понял сперва... Камень! Камень! Памятник лежит, руки растопырив, правая нога носком в землю, левая пяткой в небо...
Те прочие, что позади бежали, те раньше меня все уразумели. Они же рядом с василисками бок о бок живут; раз — и нет никого, только ветки на опушке шатаются, да каменный мужик лежит, да очочки черные в траве валяются...
А глаза у альбиноса красные.
Это потом уже знающие люди мне сказали, что никаких слепых василисков в природе не существует и существовать не может. А тогда я только смотрел ему в глаза — да и все. Свидетелей, кроме меня, нет; ему ведь все равно, сколько человеко-камней с обрыва в озеро навернуть — один или два...
И тогда я полез в нагрудный карман за билетом.
Лезу, а рука трусится...
А он смотрит.
Вытащил я билет, показал; число показал, ни слова не говоря. Уезжаю, мол. Нездешний я; что мне до ваших дел — ни помочь, ни помешать...
Он посмотрел на билет, на станцию назначения, на число. Поднял свои очочки с травы и снова на дудке заиграл.
А я обратно пошел. И Надюхе — Надюхе, конечно же, ни слова не сказал!
А на другой день потихоньку сел в поезд, Надюхе записку оставил... Подло, конечно... Но...
Я вот думаю — а если бы у меня этого билета в кармане не было?
И еще — а если бы не лесные братья, не шухер этот — остался бы я в селе?
И еще... никак понять не могу. Чего он с ней живет, с рябухой, с заячьей губой? Что он нашел в ней?