Следы в Крутом переулке

Поспешное бегство оккупантов спасло город от еще больших разрушений. Его и так изрядно потрепали за два с половиной года. Но — как бы там ни было — город выжил.

Вслед врагу город смотрел темными окнами, оледеневшими ветвями деревьев, грязными снежными шапками камышовых крыш, горящими развалинами.

А люди, жители этого города, смотрели в другую сторону. Не в опостылевшие спины врагов, а туда, откуда шли свои.

Таким запомнил этот день Василь Щербатенко.

— Откуда мне знать? Разве тогда кто думал о наградах. Отряд ведь весь, считай, погиб.

— А тех двоих раненых, что вы после нефтебазы к деду привели, — ты знал?

— Одного знал. Двоюродный брат мой, по отцу. Алик Щербатенко. Они в Запорожье жили, к нам иногда на лето приезжали. Но он старше меня лет на десять был. Да, ему тогда уже двадцать пять было. С начала войны я его не видел, даже не знаю, как он в отряд попал. После того, как твоя мать его на ноги поставила, в степи партизанил, потом в армии до конца войны, а в сорок шестом умер: говорили, от старых ран. Он на нефтебазе был в группе с командиром, их там всего девять человек было.

— А второго, значит, не знал?

— Не-е. Помню только, широколицый такой, загорелый. Он одной рукой, здоровой, Алика на плечо взвалил, я лишь чуть поддерживал. Алик все бормотал: «Федя, оставь меня, а то не уйдешь». А тот ему не отвечал, шептал только: «Дело сделано, Дело сделано» — и скрипел зубами…

— Скажи-ка мне, если можешь, — спросил вдруг меня Василь Щербатенко, — чего Это ты решил нас расспрашивать? Захотел о партизанских делах книжку написать?

— Может, и напишу, если материала наберется достаточно.

— А я-то, грешным делом, подумал, что тебя Петрушин занимает. Но тут гадать нечего. Не думаю, что Сличко и Петрушину кто-то мстил или совершал по-своему правосудие. Уверен, что и этот кто-то из их же банды. Или не поделили что-то, или страх уже совсем доконал.

— Так разве ж не надо узнать, кем этот страх овладел?

— И то верно — Василь задумчиво покачал головой. И вдруг засмеялся — Не зря, выходит, ребята у нас в цехе теперь называют тебя правой рукой прокурора.

— Не левой? — деланно удивился я. — А Серегу Чергинца как называют?

— Ну, Серега — другое дело. У него в партизанах все дядья полегли. Щербатенко на мгновенье замолчал, потом обнял меня за плечи и тихо сказал: — Прости меня, доктор. Не подумал. Я ведь и маму твою хорошо помню.

Мы поднялись со скамейки, и он придержал ветку старой липы, чтобы я не задел ее головой.

Разве странно или противоестественно, что у Щербатенко всегда была собственная версия о тех давних событиях на нефтебазе? Правда раньше он лишь изредка задумывался о трагедии отряда. Но, когда задумывался, ответов на возникавшие вопросы не находил, да и, честно говоря, подолгу их не искал: Жизнь шла своим чередом, забот постоянно хватало, времени на воспоминания и досужие размышления, напротив, не хватало никогда.

Последние события однако, заставили задуматься всерьез. В конце концов и в те далекие годы он не был винтиком, которым пользовались от случая к случаю, а был надежнейшим помощником. Помощником в полной мере, несмотря на свой, возраст, отвечавшим — и тоже в полной мере — за свои слова и за свои поступки. Но если отвечал тогда, то разве освобожден он от этой ответственности теперь?

Вот почему он выработал собственную точку зрения.

Отправной точкой стали для него услышанные в ту осень слова, на них он строил цепь доказательств.

Именно он, Василь Щербатенко, встретил в заболоченной низине последнего связного из центра. Встретил тогда, когда связной возвращался от Волощаха. Средь ночи Василь вывел связного за город, в степь, на херсонский шлях — на Нововоронцовку. Протянул дрожащую от напряжения и холода руку, чтобы попрощаться. Связной пожал ее неожиданно сильно, опалив жаром. Если бы Василя так не удивило обжигающее жаром рукопожатие, он бы лучше прислушался к словам того человека. А так, усталый, замерзший, удивленный — уж не болен ли связной, не свалится ли он по дороге в горячечном бреду? — Василь не придал значения словам, что будто прошелестели где-то над ухом.

Тот небритый горбившийся парень, обняв Василя жаркой рукой, посоветовал — или предупредил, — как сейчас оцепить: «Скройся, малец… не ходи туда больше… с тебя хватит… того, что ты уже сделал… с лихвой хватит…» Подумав, добавил — и снова еле слышно прошелестели слова: «А я пошел… Знаю, что не выйти мне, а иду… Что они там понимают…»

И ушел в непроглядную темень.

Однажды Щербатенко вспомнил об этом ночном прощании. И чаще стал задумываться: что означали те слова, что хотел сказать ему связной?

Сперва ему вспомнились даже не слова, а звуки, потом отдельные слова, которые постепенно цеплялись друг за друга, обретали смысл, позволяли распознать не сказанное, а лишь обозначенное. Слова эти мучили Щербатенко до тех пор, пока не привели его к определенному выводу.