Следствием установлено

Князь черниговский Святослав Ольгович только-только оттрапезничал в кругу семьи и ближайших бояр и теперь, будучи в домашней просторной и легкой одежде, не сковывавшей движений, уединился в своей опочивальне. Вместив огрузневшее с годами тело в просторное кресло с высокой, украшенной резьбой, спинкой и изогнутыми подлокотниками, лениво перелистывал плотные пергаментные листы «Изборника» деда Святослава Ярославича. В часы досуга Святослав читал и другие книги, взять хотя бы Евангелие или Псалтырь, «Слово» митрополита Илариона или «Хождение» игумена Даниила, но «Изборник» был любимой. Возможно, потому, что к его появлению в жизнь приложил руку собственный дед, что было особенно интересно и трогательно: ведь можем же!

Князю повернуло на шестьдесят шестое лето, и по его подсчетам он по воле Творца уже на пяток лет прожил больше отца, успев познать в полной мере и радость воинских побед, и горечь изгойства, шероховатые, занозистые стороны дружбы и медоточивость коварства. А потому, пережив в свои зрелые годы шестерых, а то и семерых великих князей, в том числе совсем недавно Юрия Суздальского, своего единственного друга и союзника, и достигнув, наконец, черниговского стола, мечтал уже не о полях брани и воинской славе, а о спокойствии и тихой семейной жизни с супругой Марией и младшими сыновьями. Святослав давно понял, что жизнь человеческая так коротка, что в погоне за воинскими подвигами и личной славой она сгорает очень быстро и незаметно, словно это была не жизнь, а всего лишь лучина, которой пользуются смерды для освещения своего убогого жилища. И любая слава тут же развеивается и улетучивается как дым этой лучины. Вот была — и нет… Да и о какой славе можно слово молвить, когда князья русские не с ворогом ратоборствуют не на жизнь, а на смерть за землю Русскую в поисках этой самой славы, а друг с другом, словно пораженные умственным недугом! Зато сыновья — это иная суть, это продолжение жизни, а потому надо думать о них. В них, возможно, всё то, что настоящей славой зовётся. Со старшим, Олегом, ясно — он занял уже курский стол, который несколько лет был и его, Святослава, столом. Олег — молодой орёл, вставший на крыло; и теперь только от него самого будет зависеть, как удастся ему высоко парить… А потому думки черниговского князя были о младших: о семилетнем Игоре, названном так в честь его покойного брата Игоря Ольговича, убиенного киевской чернью, и пятилетнем Всеволоде, получившем своё княжеское имя в честь другого брата — Всеволода Ольговича, великого киевского князя.

Июльский день обещал быть не только ясным и теплым, что было бы хорошо, но и знойным до изнеможения, чего никто не желал, да и избежать не мог. Поэтому все живое искало хоть какой-то тени, относительной прохлады, укромного местечка, отдушины от знойного пекла. Даже ко многому привычные бродячие городские псы, не упускавшие случай до хрипоты в голосе облаять чужака, и те, словно лисы, попрятались по норам и примолкли, скованные жарой и дремотой. Солнечные лучи, причудливо ломаясь в цветных узорах стрельчатых окон, разноцветными пятнами падали на пол и стены, создавая волшебный полумрак. Подобный тому, какой бывает только в лесу, когда солнечный свет пробивается сквозь кроны деревьев, становясь, в конце концов, радужным, искристым, изумрудно-золотистым, волшебно-неземным. Впрочем, света в княжеской опочивальне было достаточно, чтобы князь мог без труда разбирать заметно потёртые от частого употребления буквицы текста или же красочные рисунки, делавшими «Изборник» ещё притягательнее.

Однако город и детинец полнились жизнью. Время от времени через оконные проемы доносились приглушенные расстоянием и толстым стеклом окон голоса. Со стороны посада долетали отголоски работы кузнецов, привыкших к нестерпимой жаре и ковавших кому меч булатный для рати, а кому и сошник к сохе в поле орати1. А то нет-нет да и раздастся щебетанье птиц, укрывшихся в тени листвы ближайших деревьев. Домашняя же челядь, зная, что князь в эти часы любит тишину и покой, обходила княжескую опочивальню стороной, стараясь даже легким шумом не нарушить его уединения.

«Это же надо, — задержался Святослав взглядом слегка прищуренных глаз на рисунке-миниатюре семьи Святослава Ярославича, — как живые. А вот и мой покойный батюшка… — отыскал он на миниатюре родителя, — тогда еще отрок. Сколько не смотрю, а налюбоваться всё никак не могу. Лепо! Зело лепо!»2.