Следствием установлено

– Хорошо на службе платили?

– Последние два года на сверхсрочной был, неплохо получал.

– В Ярское к кому едешь?

– Девушка там у меня, невеста.

– Сберкнижку, поди, ей везешь, – закинул удочку Бухарев. – Бабы, они деньги пуще всего любят.

Моряк засмеялся:

– Я, друг, все своё вожу с собой. И еду не к бабе, а к девушке.

Бухарев по-своему понял ответ: «Моряки на деньги свысока смотрят, привыкли их лопатой грести. Они не жмоты, чтобы из-за десятки в сберкассовых очередях выстаивать». Возбужденное алкоголем воображение нарисовало коричневый чемодан, забитый плотными пачками десятирублевок. «Сверхсрочная морская служба – не зэковский лагерь, – продолжал размышлять про себя Бухарев. – В месяц по сотняшке, и то за два года почти вон сколько набегает. С такими деньгами любая баба не отошьет. К невесте, видишь ли, едет, не к бабе, а к девушке. Девушкам тоже деньжонок только подбрасывай, нагишом на столе танцевать будут. Телеграмму, говорит, дал. В кювете твоя телеграмма лежит», – вспомнив о поднятой с дороги пачке газет, злорадно подумал Бухарев.

От этого вроде стало легче, но мысли вдруг перескочили на Сахалин. А как он, Бухарев, «демобилизовался» после отбытия срока? Только на проезд до Новосибирска и хватило. Еще этот гад, Граф-Булочкин, пять лет соки тянул. От одного воспоминания по коже мурашки бегут. И мужик вроде шкилетный, а вот взял за горло. Зря не тюкнул его по темечку. Подворачивался случай. Никто бы не докопался. А и докопались, за такого гада больше пятака не наварили б. Одной тварью на земле меньше б стало – только и всего. Поджилки тогда затряслись, – подумал о себе со злостью. – От своей трусости и будешь всю жизнь в нищете маяться, крутить до загибу шоферскую баранку. И путней бабы никогда не заимеешь, схлестнешься с какой-нибудь Сонькой-подзаборницей… А ведь коричневый чемодан в кузове… Граф ни в жизнь не упустил бы такой удачи… Страна большая… К югу куда-нибудь…

Лоб стал горячим, а пальцы рук и под лопатками защипало азартным ознобом. Тепло, жарко стало Бухареву.

– На Урал, говоришь, ехал, а сюда свернул… – прохрипел он. – Тебя ж родственники потеряют.

– Некому терять, детдомовский я.

– Один на всем свете? Моряк кивнул головой.

– Как жить-то думаешь? Скучно одному, я вот тоже один.

– Зачем одному оставаться? Женюсь, заведу хозяйство, детишек. Люблю я их, мелочь пузатую.

– Машину купишь? – снова забросил удочку Бухарев.

– Была бы светлая голова да крепкие руки, за машиной дело не станет, – моряк опять засмеялся. – Водить умею, еще до службы этому ремеслу обучился. Когда-то профессионально шоферил, как ты вот сейчас.

«А коричневый чемодан в кузове, под брезентом… На юге, поди, теперь теплынь, как летом… Прописка? Граф говорил: «В Одессе, как в Греции, за гроши можно все». Нет, в Одессу нельзя – Граф, освободившись, туда вернется. Опять соки тянуть начнет. Да разве на Одессе свет клином сошелся? Мало ли в стране теплых городов. Там тоже – только деньги подавай, и прописка, и любые документы будут».

Бухарев попытался сосредоточиться, разглядеть дорогу. Но, кроме серой мути, мельтешащей в свете фар, ничего не видел. Неожиданно машину резко занесло в сторону, и она юзом сползла в придорожный кювет. Бухарев стукнул кулаком по штурвалу, зло выругался.

– Не видел, что ли, поворота? – с упреком спросил моряк.

– Поворота… Глаза от усталости – как ворота, – пробормотал Бухарев, достал прихваченную из вокзального буфета бутылку водки, прямо из горлышка отпил половину, протянул моряку: – Пей, служба!

Моряк открыл дверцу кабины, брезгливо взял бутылку и, не раздумывая, швырнул ее в ночную темноту.

– Ты что? – Бухарев схватил моряка за грудки.

Моряк, как тисками, сдавил кисти рук Бухарева, будто ребенка, легко оттолкнул его от себя. Сказал спокойно, с усмешкой:

– Тихо, браток, тихо.

– Ты что?! – хрипло повторил Бухарев. – Чужого добра не жалеешь?

– Лишняя она тебе. И без того хорошо наелся, дороги уже не видишь.

– Я?! Я не вижу?! Выметайся, гад, из кабины! Моряк словно не слышал угрозы. Лицо его стало серьезным. Бухарев понял это по голосу, каким моряк сказал:

– Ну-ка, пусти за руль.

Бухарев впадал в истерику только тогда, когда видел, что его боятся. Чем боязнь была сильнее, тем решительнее становился он. Спокойная людская уверенность всегда сбивала с него спесь.

– Ну?! – требовательно повторил моряк. И в этой настойчивой требовательности Бухареву почудилась та сила, которая в годы заключения заставляла шестерить перед одесситом Булочкиным.

– У-у-у… – стиснув зубы, промычал Бухарев и неуклюже полез от руля, уступая моряку место.

Моряк зачем-то снял бескозырку, включил зажигание, нажал на стартер. ЗИЛ фыркнул и устало задрожал на холостых оборотах. Скрежетнула в коробке передач включенная скорость, машина качнулась. Опять скрежет, опять качок, еще скрежет – еще качок… Еще, еще, еще… и машина, будто с неохотой, медленно выползла из кювета на дорогу.